Избранное

Вера вскочила, как распрямившаяся пружина, и ушла, несмотря на уговоры удивленных мужчин. По мере того как она отдалялась от дома, где находился Октав, она чувствовала, что из нее уходит жизнь, словно высыпаются опилки из тряпичной куклы. «Так лучше, так лучше, — твердила она себе, — так гораздо лучше». Но никакого облегчения не наступало, она была опустошена, и ей казалось, что кто-то, а может быть, она сама, безжалостно раздирает ей грудь и сердце быстрыми, острыми пальцами. «Лучше пусть не щадит меня, пусть не проявляет терпения, деликатности по отношению к несчастной женщине, страдающей от своего уродства».

Два дня Вера не ходила к Сабину. Этот милосердный человек, этот благодетель мог явиться в неурочное время так же, как мог не прийти, когда его ждали. Вера часами шагала твердой солдатской походкой по окрестным лесам, останавливалась у какого-нибудь ущелья, по которому свет струился, как по желобу, и торопливо делала условно раскрашенный рисунок акварелью, где холмы впивались зубами в небо, деревья теснились, стремясь задушить или отстранить друг друга; их причудливые корни извивались, как змеи, а хребты холмов были словно больные или пьяные. Гектор перестал узнавать ее хриплый голос, понуро брел за ней, поджав хвост; ему было не до игр. Последнюю ночь Вера не могла уснуть и нарисовала цветными карандашами автопортрет — впервые за восемь лет. Женщина, глядящая с большого картона огромными, словно ворота ада, глазами, с лицом разных оттенков, с чужой, будто испуганной улыбкой, повисшей в уголке рта, вызывала отвращение. Вера долго изучала, а затем разорвала портрет, решив, что это самое эффективное лекарство от чувств, которые посмели — да, посмели! — проникнуть в ее окаменелое сердце, оживить его.

Под вечер ее неудержимо потянуло к Сабину. Не потому вовсе, что Марта приносила два раза короткие послания, написанные нетвердой рукой, не потому, что ее мучила совесть — совесть, правда, тоже в ней заговорила, она не отрицала этого. На самом деле она истосковалась по голосу, фигуре, движениям Октава и больше не могла, не хотела бороться с собой.

Она застала его там, и ей сразу показалось, что весь мир зашатался, что налетела буря, сверкают молнии. В ней ли самой бушевала эта стихия, сметающая все на своем пути, или где-то рядом? Она быстро опустилась на стул, не поздоровавшись ни с кем за руку.

— Что с тобой стряслось? Что случилось? — заныл Сабин. — Два дня тебя не было, я очень волновался. И телефон…

— Я болела, — прошептала Вера.

«Какая оплошность! Он же врач, сейчас подойдет ко мне, станет расспрашивать, проверит пульс, может быть, захочет измерить температуру. Боже, защити меня, пусть он не прикасается ко мне! Вот он подходит, берет мою руку, — какая теплая, мягкая у него рука! — нащупывает пульс, отгибая манжет. Не надо больше отгибать, любимый, не поднимай слишком высоко манжет, ты обнажишь сухую, шершавую кожу, а я не хочу, не хочу, чтобы ты пришел в ужас и пожалел меня. Как ты не понимаешь, бестактный ты человек, что поэтому я ношу и летом длинные рукава? Ты думаешь, для меня ты просто врач? Ты самый обворожительный человек из всех, кого мне приходилось встречать, и я люблю тебя, люблю! Я не вынесу, если ты увидишь, если почувствуешь… Какое тепло, какое счастье приносят твои пальцы, которые задержались на моем запястье! Забытая мною жизнь со всем ее богатством, трепещущая, бьющая ключом, сосредоточилась сейчас вокруг моей ладони. Вот ты оставил мою руку, и я ощутила страшное одиночество, все опустело, меня знобит, и я корчусь здесь, на этом стуле, как раздавленный червь».

— У нее повышена температура? — спросил озабоченный Сабин.

— Нет. Думаю, что это просто переутомление. Вы же сами говорили, что последний год госпожа Вера очень много работает.

— Да, должно быть, переутомление, — глухо повторила она. — Простите меня, Сабин, я знала, что вы в верных руках, поэтому у меня не было сильных угрызений совести.

— Но Октав тоже не приходил два дня, я был совершенно один.

«И Октав не приходил!» А она так боролась с собой, считала, что одержала блистательную победу, раз сумела заставить себя не посещать этот дом, а на самом деле только мучила бедного старика. Хороша победа, нечего сказать!

«Этот человек будет приходить сюда теперь все реже и реже. Он убедился, что ему уже не спасти Сабина, его профессиональное самолюбие уязвлено, его здесь ничего уже не интересует. Надо найти предлог, чтобы он бывал здесь, чтобы я видела его. Когда-нибудь я одолею это наваждение, но до тех пор я должна с ним встречаться!»

— С завтрашнего дня я в отпуске, собрался только теперь, в сентябре.

— Вы куда-нибудь уезжаете? — испуганно спросил Сабин.

— Хотел поехать к морю, но, говорят, этой осенью вода очень холодная. Останусь в городе, я и дома прекрасно отдохну.

— Если у вас есть свободное время, не хотите ли, чтобы я написала ваш портрет? — спросила Вера неожиданно для самой себя, удивившись, что нашла так быстро предлог.