Избранное

«Теперь-то он хорошенько разглядит меня при дневном свете; ну и пусть, и так все потеряно, давно потеряно, но зато он будет возле меня каждый день по нескольку часов. Я однажды сказала, что больше не пишу портретов: ну и что с того, какое это имеет значение? Ничего уже не имеет значения, ничего, кроме его присутствия».

— Я был бы счастлив, сударыня, если бы вы пожелали потратить время на мою физиономию. Может быть, тогда я и сам узнал бы себя лучше, потому что ваши большие глаза не щадят, но и не поносят, они все раскрывают. — Он указал на портрет Сабина.

«Он произнес «ваши большие глаза» таким тоном, будто произнес «ваши красивые глаза», бросил мне комплимент, словно кость собаке, прочел в этих «больших глазах» влечение к нему. Или, быть может, это избитый комплимент, который этот чересчур любезный и доброжелательный человек делает любой женщине. Пусть так».

— Вы будете подолгу отсутствовать? — жалобно спросил Сабин.

— В послеобеденные часы, когда вы спите, — сухо уточнила Вера. — Вас это устраивает, доктор?

Пинтя склонился в знак согласия. «Впрочем, воспитанный человек не может поступать иначе, я как бы отдала приказ, не подумала, что надо посчитаться и с мнением человека, у которого отпуск».

В этот вечер Сабин несколько оживился и стал рассказывать, как провел однажды отпуск в Альпах — давным-давно. Он тогда каждый день вышагивал десятки километров, останавливался на ночь в первом попавшемся постоялом дворе, просыпался чуть свет и продолжал свой путь. Стройный юноша, любитель приключений, которого он описывал, вовсе не походил на грузного старика, ведущего размеренный образ жизни, раба своих привычек; даже не верилось, что Сабин говорил о себе. Впрочем, она его слушала невнимательно, не сводила глаз с Октава.

Сабин принялся строить планы на будущее, и эти мечты отзывались болью в душе его друзей. Вера растрогалась, ей хотелось как-то подкрепить его надежды, но язык не поворачивался для такой лжи, до того плохо выглядел больной. К тому же она и не успела вымолвить ни слова. Октав подошел к лампе, при ее свете в его черных вьющихся волосах заблестели серебристые нити, а загорелое лицо с тонкими чертами четко обозначилось на фоне белой стены. Подняв опущенные веки, он посмотрел на Сабина острым, словно скальпель, взглядом. Вера вздрогнула, будто этот скальпель полоснул ее по сердцу. Пинтя опустил взгляд, но когда снова поднял глаза, комната наполнилась лазоревым цветом швейцарских озер, о которых упоминал Сабин. Мир стал для Веры таким прекрасным, что ею вдруг овладело желание громко запеть и заглушить прерывающийся шепот Сабина.

Потекли дни страшных мучений. Когда Вера слышала легкий скрип садовой калитки и уверенные шаги по мощеной дорожке, мир шатался, как перед светопреставлением, все линии пересекались, очертания предметов сливались, и лишь затем на Веру снисходил покой. Октав входил в студию, извинялся или не извинялся за опоздание — а опаздывал он всегда, — усаживался в свое кресло, лицом к окну, наполовину занавешенному гардиной кирпичного цвета. Вера писала, сидя спиной к свету. Работала она сосредоточенно, яростно, постоянно недовольная собой — от нее ускользало беспрерывно меняющееся выражение лица с мягкими, спокойными чертами, на котором стальные глаза порой были чужими. Прежде, когда она писала пейзаж, дом или портрет, ей всегда казалось, что модель становится ее собственностью, что изображенные ею озеро или человеческое существо утратили независимость. Глядя на «свои» березки, на «свои» долины, написанные весной, она испытывала чувство, свойственное землевладельцу, объезжающему свои владения, или любовнику, встретившему на улице покорившуюся ему возлюбленную. Но Октава ей никак не удавалось изобразить так, чтобы ощутить над ним свою условную власть, без которой немыслимо подлинное творчество. Она неистово трудилась часами, молча, стиснув зубы, не сводя с него глаз, лаская его лицо каждым прикосновением кисти к холсту. Бывало, Октав, утомленный, с затекшими руками и ногами от долгого сидения в одной позе, принимался скулить, как Гектор, просил чашечку кофе, предлагал сделать десятиминутный перерыв. Тогда лишь Вера, очнувшись, осознавала, что прошло много времени, что он, бедняга, наверное, уже переворошил в уме все мысли и воспоминания, глядя на гардину кирпичного цвета, что ему до смерти все это надоело.

Иногда Октав разговаривал, но разговаривал он один. У Веры не было для него ответов, ей нечего было ему сказать. Единственное, что она могла бы ему поведать, было до такой степени безумным и огромным, что другие, простые слова, которыми обычно обмениваются собеседники, застывали у нее на устах. Она уже начала третий холст — первые два стояли лицом к стене, но и этот не удовлетворял ее. По вечерам Вера и Октав приходили к Сабину все позже и позже: ей казалось, что ранние сентябрьские сумерки, подкрадывающиеся незаметно, давали самое подходящее освещение, при котором она могла изобразить теплый, бархатистый взгляд и установить какое-то равновесие в противоречивом образе.