Избранное

Но здесь, в холле, тихо, и во всем доме тихо, и ничто не мешает мне думать. Я могу воскресить в памяти его голос. Приди, родник живой, разлейся широко и обними меня. Нет, это не родник, это океан, целый мир, обратившийся в звук — глубокий, теплый, равномерный. Охвати, обойми меня, голос — ты мое время и пространство, ты моя вечность. Я тебя люблю, голос, люблю и слышу, погрузилась в тебя, и мне хотелось бы умереть сейчас под твое мягкое, гармоничное звучание. Вот уже десять лет, как ты изредка доходил до моего слуха, но я тебя не слышала, пока однажды вечером в саду ты не хлынул неудержимым потоком, заглушая все прочие голоса жизни. Мы вышли с Андреем в сад, чтобы принести Магде какую-то папку из сарая. Было темно и холодно, и ты, чтобы согреть меня, положил мне руку на плечи. Это был дружеский жест давнего друга семьи. Ты кладешь руку и на плечо Илоны, когда просишь у нее стакан воды, и на плечи многих других женщин. Ты очень дружелюбен, Андрей, слишком дружелюбен со всеми. Имеет ли это какое-либо значение? Но там, в саду, это была рука первого на земле мужчины, коснувшаяся первой на свете женщины, тогда, когда они очнулись от долгого сна неведения. От этого прикосновения я выпрямилась, как стебель, как молодой ствол, засыхавший на знойной земле, но снова оживший и вознесшийся до дальних звезд, едва видимых в ту ночь. Как постыдна молодость, ключом ударившая вдруг в миг полного отказа от счастья, вполне оправданного отказа. Как постыдно мое счастье, уже ничего не ждущее. Оно есть, и ему этого достаточно.

Как бы там у Илоны мясо не пригорело! Она всегда ставит его на большой огонь. А они все, возможно, придут только вечером. К обеду они возвращаются редко. А вечером Магда, может быть, придет с Андреем, чтобы вместе поработать. Неужели она придет сегодня с Андреем!

Так без шума, без особых происшествий, сменялись утро за утром. Маричика иногда приходила обедать, усаживалась за стол, уплетала с большим аппетитом, отсыпалась как следует, потом одевалась и уходила. Винтилэ возвращался домой часов в шесть, утомленный, с изменившимся лицом. То ощущение бодрости, с которым он уходил по утрам, за день полностью пропадало. Вопрос о его переводе в Бухарест то откладывался, то снова становился весьма актуальным. Там, в столице, он, архитектор Винтилэ Чобану, кому-то был нужен, кто-то очень в него верил, так как он построил в этом городе целые кварталы, носившие на себе отпечаток его личности, что нынче случается нечасто. В такие дни, когда о переводе в Бухарест говорилось как о чем-то вполне определенном, Винтилэ приходил более оживленный, повеселевший. Он не сразу решался говорить, вертел шеей, словно его душил воротник, и наконец заявлял во всеуслышание, так как к этому вопросу относился очень серьезно, тем более что дело касалось не его одного, а всей семьи:

— Видимо, вопрос о переводе в Бухарест выяснится в течение месяца.

Магда вскидывалась как ужаленная.

— В течение месяца? Об этом и речи быть не может. Сперва я должна стать главным инженером. В столице у меня уже не будет такой возможности. Там меня никто не знает.

— Зато мы будем вместе с Санду, и у Маричики появится больше шансов попасть в университет. Знаешь, другая среда…

Маричика, если она оказывалась за столом, тут же награждала всех презрительным взглядом:

— Я больше поступать не буду.

— А чем же ты будешь заниматься, дочка? — спрашивал Винтилэ мягко, но довольно равнодушно.

— А ничем.

— Где ж ты видела человека, который болтался бы всю жизнь попусту и не был занят любимым делом?

— А вам нравятся ваши занятия?

— Конечно! Твоя мать любит свою профессию, а я — архитектуру.

«Лицемеры! Лицемеры! — мысленно восклицала Маричика. — Год за годом они выбиваются из сил, стараются вскарабкаться выше, чтобы заработать побольше, чтобы заслужить чью-то похвалу. Но если я им это сейчас выскажу, они рассердятся. Лжецы, которые заставляют и меня лгать. Как же, нужны им синтетические волокна или новые дома! Да не могут они их интересовать! И что может быть общего между этим человеком с его животом, сном, потрохами и ревущими машинами, скрежещущими подъемными кранами и домами, в которых будут жить незнакомые ему люди! Лицемеры! Все предыдущие поколения лгали, лгут и они, лгут, чтобы быть при деле. Какими жалкими и пустыми они почувствовали бы себя, если б признали правду!»

— Мне нравится бездельничать, — вкрадчиво говорит Маричика.

— Надо бы показать тебя доктору, дочка, такое состояние неестественно для человека.

Винтилэ побледнел. Ему кажется, что он ответил дочери слишком сурово, не смог найти верного тона, нужных слов для этой бедной девочки, такой незадачливой, а быть может, просто лишенной каких-либо способностей, дважды провалившейся на вступительных экзаменах и окончательно потерявшей веру в себя.

— Вздуть бы тебя как следует, чтоб ты в третий раз не провалилась, — в ярости кричит Магда, которую выводит из себя сама мысль о столь несвоевременном переезде в Бухарест до ее нового назначения.