Избранное

Черной тушью убитые строки

Постепенно слагались в тирады:

«На Востоке, Востоке, Востоке

Нам не будет, не будет пощады…»

Текст слагался из черных мозаик,

Слово цепко хваталось за слово.

Никакой гениальный прозаик

Не сумел бы придумать такого.

Мысли длинные, словно обозы,

Заезжали в углы мозговые,

И извилины слабого мозга

Сотрясались, как мостовые.

Он стал груб, нелюдим и печален

И с приятелями неприятен.

Он был несколько дней гениален,

А потом надорвался и спятил.

Он проснулся от страха и стужи

С диким чувством, подобным удушью.

Тьма была непрогляднее туши,

Окна были заляпаны тушью.

Он вдруг понял, что жизнь не бравада

И что существованье ничтожно.

И в душе его черная правда

Утвердилась над белой ложью.

Бедный цензор родился педантом.

Он достал небольшую тетрадку

И с правдивостью, то есть с талантом,

Все туда записал по порядку.

А наутро он взялся ретиво

За свое… нет, скорей — за иное:

Он подчеркивал все, что правдиво,

И вычеркивал все остальное.

Бедный цензор, лишенный рассудка!

Человечишка мелкий, как просо!

На себя он донес через сутки

И был взят в результате доноса…

Жил-был маленький цензор в Германии

Невысокого чина и звания.

Он погиб, и его закопали,

А могилу его запахали.

Сквозь память

1

От Москвы до Берлина не близко.

Сколько лет, сколько жизней — не счесть.

А обратно, считаю без риска,

Суток восемь, а может, и шесть.

Аккуратно упрятав гостинцы,

Словно плотники с летних работ,

Уезжают домой пехотинцы,

Всю войну отмахавший народ.

Наши проводы были недолги.

Протрубил «По вагонам!» горнист,

Марш ударили медные трубы,

А прощаться никто не пришел.

Прибежала одна собачонка

Непутевая, ростом с котенка.

Что ей в голову только взбрело:

Приблудилась, юлит под ногами.

Отгоняли ее и ругали.

А она хоть бы хны. Наконец

Из шестого вагона боец

Произнес:

— Залезай, кабыздошка!

Сразу видно — любовь не картошка.—

Так и взяли собачку с собой.

Барахло рассовали под нары,

И вагоны, войдя в колею,

Повели — растата-растабары —

Надоедную повесть свою.

Мимо шли черепичные крыши,

Чистоплотных деревьев строи,

И казалось, что гуще и выше

Травы там, где гремели бои.

Поезд начал мостами чеканить,

Придорожное эхо будить,

Потянулись вагоны сквозь память —

Раны старые вновь бередить,

Говорить про беду и про счастье,

Рваться в дебри забытых вестей…

Бранденбургские рощи, прощайте,

Провожайте российских гостей!..

2

…Привыкаешь к колесному грому.

Просыпаемся от тишины.

Где стоим? Далеко ли до дому?

Город чей? И которой страны?

Здесь теперь ошибиться нетрудно…

Тишина. На вокзале безлюдно.

Рассвело. Выхожу из вагона.

Ах, мне станция эта знакома!

Небольшой городишко на Варте,

Я здесь был в феврале или в марте.

Помню — ночью ввалились два взвода.

Непогода. Плутаем во мраке.

(Ночью так вас и пустят поляки!)

Вдруг — бараки. Пустые бараки

За стеной небольшого завода.

Лезь под крышу! В тепле веселее!

— Эй, ребята, а здесь — населенье!

— Потеснитесь-ка, местные жители!

Нас в компанию взять не хотите ли?!

Струйка света скользнула по стенам,

По углам, по фигурам согбенным

Стариков. Да, их было здесь двое,

Неподвижных, угрюмых и странных.

Я искал выраженье живое

Хоть одно в их чертах деревянных —

Горя, ужаса, злобы, печали…

— Кто такие? — спросил я. И глухо

Из угла отвечала старуха:

— Он больной. Нас оттуда прогнали.

Все ушли. Мы дорогой отстали.

Это немцы! Мы видели многих:

Офицеров, солдат, генералов,

Смелых, вшивых, убитых, убогих,

Наглых, жалких, хвастливых, усталых,

А таких не видали ни разу.

Что ж! Германия рядом, ребята,

И, выходит, настала расплата!

Кто ж заплатит? Неужто вот эти?

Эти — или немецкие дети?

Неужели же — око за око?

О, не слишком ли это жестоко?

Мы молчали, стояли без слова.

Чуть дрожал огонек желтоватый.

И старуха глядела сурово,

И сурово глядели солдаты.

Разошлись, запахнулись в шинели,

И усталость сомкнула ресницы.

А старуха с незрячим сидели

Рядом с нами, как дряхлые птицы…

3

...Поезд мчится дорогою дальней,

Словно память летит сквозь года.

Рядом струйкою горизонтальной

Вдоль дороги текут провода.

Как тетрадь, разлинованы дали,

И записано в эту тетрадь

То, что некогда мы повидали,

Что пришлось обретать и терять.

Эх, и молодо-зелено было!

Сколько радости, ярости, пыла!

И не то, что в году сорок первом

В ледяном подмосковном окопе.

Мы войну повернули к победе,

Мы со славой идем по Европе.

И всего-то нам двадцать с немногим —

На два, на три годочка побольше.

Наша молодость мчится по Польше.

И в ушах, как воды воркованье,

Женский лепет, слова и названья —

То ли Луков поет, то ли Любень,

То ли Демблин звенит, словно бубен,

То Ленчица мелькнет, раззвенится

Возле Седлеца Конколевница.

Есть у Вислы село Змиювиско.

Там есть кузница пана Антона.

А жена у Антона — Марыска,

Молодая, а пан уже старый.

Он хоть старый, Антон, да не хворый,

Ходит, бродит, шныряет глазами,

На дверях проверяет запоры —

Как бы люди чего не украли.

Ой, не пробуй ты, пане, запоры,

Мы — солдаты, а вовсе не воры.

Ничего твоего нам не надо,

Уж сиди и глазами не рыскай!

Дай словцом молодому солдату

Перекинуться с пани Марыской!

А Марыска поет на крылечке,

Словно звонкие нижет колечки,

И грустит голосок ее свежий:

«Ой, уйдут через Вислу жолнежи!»

А ночами гремят переправы

И войска ожидают приказа.

На плацдарме, левее Пулавы,