Избранное

И за первую осень войны…

А вокруг все щедрее и гуще

Звездопадом летела листва.

И сродни вдохновенью и грусти —

Чувство родины, чувство родства.

Голубели речные излуки,

Ветер прядал в открытую дверь…

Возвращенье трудней, чем разлуки,—

В нем мучительней привкус потерь.

Рано утром почуялся снег.

Он не падал, он лишь намечался.

А потом полетел, заметался.

Было чувство, что вдруг повстречался

По дороге родной человек.

А ведь это был попросту снег —

Первый снег и пейзаж Подмосковья.

И врывался в открытую дверь

Запах леса, зимы и здоровья.

А навстречу бежали уже

Нам знакомые всем до единого

Одинцово, Двадцатка, Немчиново,

Сетунь, Кунцево. Скоро Фили!

Мост. Москва-река в снежной пыли.

И внезапно запел эшелон.

Пели в третьем вагоне: «Страна моя!»

И в четвертом вагоне: «Москва моя!»

И в девятом вагоне: «Ты самая!»

И в десятом вагоне: «Любимая!»

И во всем эшелоне: «Любимая!»

Пели дружно, душевно, напористо

Все вагоны поющего поезда.

Паровоз отдышался и стал.

Вылезай! Белорусский вокзал!

1954 — 1959

Последние каникулы

Из поэмы

В поэме автор путешествует вместе с гениальным польским скульптором Витом Ствошем, пренебрегая последовательностью времен. Наш третий спутник — кот Четверг (фигура вымышленная).

Ствош жил пять веков тому назад. Закончив великое свое творение — резной алтарь Краковского собора,— он ушел в Нюренберг и запропал на пути. После оккупации Польши гитлеровскими войсками фюрер приказал перевезти знаменитый алтарь в Нюренберг. Алтарь прибыл туда, куда не дошел его создатель. И был возвращен в Краков лишь после войны.

Четырехстопный ямб

Мне надоел. Друзьям

Я подарю трехстопный,

Он много расторопней…

В нем стопы словно стопки —

И не идут колом.

И рифмы словно пробки

В графине удалом.

Настоянный на корках

Лимонных и иных,

Он цвет моих восторгов

Впитал, трехстопный стих.

И все стихотворенье

Цветет средь бела дня

Бесплотною сиренью

Спиртового огня…

Смерть лося

Стихи за пятьдесят!

На мне они висят

Невыносимой ношей.

Бог с ними! Мне пора

Сбираться. И с утра

В дорогу с Витом Ствошем.

Закончен мой алтарь.

В нем злато и янтарь,

И ангелы и черти,

И даже образ смерти.

Пора не вниз, а вверх —

Туда, поближе к богу,—

В беспечную дорогу,

В преславный Нюренберг…

Как хорошо в полях

Встречать свой день рожденья!

Как весело хожденье

В сообществе бродяг!

А если есть трояк,

Определим по нюху

Ближайшую пивнуху,

Пристанище гуляк.

Хозяйка, наливай!

И не жалей, читатель,

Что, словно невзначай,

Я свой талант растратил!

Читатель мой — сурок.

Он писем мне не пишет!..

Но, впрочем, пару строк,

В которых правду слышит,

Он знает назубок…

Однако думы прочь!

В походе к Нюренбергу

Звезд полную тарелку

Мне насыпает ночь.

Передо мной лежат

Прекрасные поляны,

Жемчужные туманы

Их мирно сторожат.

Передо мной текут

Прохладные потоки.

И где-то кони ржут,

Нежны и одиноки.

Вечерний свет померк.

Залаяла собака…

Как далеко, однако,

Преславный Нюренберг!

* * *

Ночь пала. Все слилось.

В костре пылали ветви.

И в красноватом свете

Явился черный лось.

Роскошный рог над ним

Стоял, как мощный дым.

И в бархатных губах

Держал он ветвь осины.

И, беззащитно-сильный,

Внушал невольный страх.

Он был как древний бог,

И в небе черно-чистом

Созвездием ветвистым

Светился лосий рог.

(Недаром древле Лось

Созвездие звалось.)

Распахнутый для нас

От паха и до холки,

Смотрел он взглядом долгим

Своих тенистых глаз,

— Зачем,— Вит Ствош вскричал

В мучительном порыве,—

Я за плечом Марии

Его не изваял!

И почему царей,

Младенца Иисуса

По манию искусства

Не превратил в зверей!

Но я ответил:

— Брось!

Мы зря переживаем.

Пусть лучше неизваян

Гуляет этот лось.

Пусть вечности бежит

Прекрасное созданье

И нашему страданью

Пусть не принадлежит!

Смири себя, ваятель!

Забудь, что было встарь,

Когда ты свой алтарь

Выдалбливал, как дятел!

Смири себя, смири!

Сомкни плотнее веки!

И отрекись навеки!

И больше не твори!

И долго Вит сидел,

Помешивая угли.

Потом они потухли,

А он в золу глядел.

Вся эта ночь насквозь

Была прозрачной, ясной.

И, как корабль прекрасный,

Плыл по поляне лось.

Вдруг изо тьмы — удар

Остановил мгновенье…

Пороховой угар.

И в нем поникновенье

Творенья красоты

И беззащитной мощи…

И в озаренной роще —

Хрустнувшие кусты.

Как девушка, вразброс,

Лежал тишайший лось.

И на его главе —

Глаз, смертью отягченный,

И — папоротник черный —

Рога в ночной траве…

Охотник подошел:

— Пудов пятнадцать мяса!

Вот бык! — Он рассмеялся.—

Однако хорошо!

Он сел и закурил…

. . . . . . . . . . .

Для нас погибель зверя —

Начальная потеря,

Начало всех мерил.

— Скажи мне, мастер Вит!

Как при таком мериле

Плечо святой Марии

Кого-то заслонит!

Нам с Витом не спалось.

И мы лесною тропкой

Пошли. И тенью робкой

Плыл перед нами лось.

Лось-куст и лось-туман,

Лось-дерево, лось-темень,

Лось-зверь, и лось-растенье,

И лось-самообман…

Так шли мы — я и мастер,—

Пока не рассвело.

И дивное несчастье

Нас медленно вело…

Вверху подобьем знака

Ветвился лосий рог…

Как далеко, однако,

Преславный городок!..

Прощание

Я своего стиха

Оставил стиль спартанский.

— Ха-ха, ха-ха, ха-ха! —

Сказал бы Л. Итанский,

Который был готов

Пойти со мной и с Витом,

Но был заеден бытом

И значит — не готов.

Готов кроме него

Был некий Пересветов,

Но множество советов

Замучили его.

Кого б еще сманить?