Избранное

Тетушка Сэлли ни в каком родстве с семейством Бенбоу не состояла. Она жила через дом с двумя незамужними сестрами, из которых одна была старше ее, а другая моложе. С тех пор как Хорес и Нарцисса себя помнили, она постоянно бывала у них в доме и еще до того, как они начали ходить, присвоила себе какие-то права на их жизнь — привилегии, которые никогда не были точно определены и которыми она никогда не пользовалась, но никогда и не допускала, чтобы кто-либо подверг сомнению обоюдное признание того факта, что они существуют. Она без предупреждения входила во все комнаты в доме и любила нудно и несколько бестактно толковать о детских болезнях Хореса и Нарциссы. Ходили слухи, будто она некогда «строила глазки» Виллу Бенбоу, хотя ко времени его свадьбы ей было уже лет тридцать пять. Она до сих пор говорила о нем с некоторой снисходительностью, словно о ком-то, лично ей принадлежащем, и всегда тепло отзывалась об его жене.

— Джулия была премилой девочкой, — частенько говаривала она.

Когда Хорес ушел на войну, тетушка Сэлли перебралась к Нарциссе, чтобы та не скучала, — никому из них троих даже в голову не приходило, что можно устроить все как-нибудь иначе, и то, что Нарцисса должна держать у себя в доме тетушку Сэлли в течение неопределенного срока — год, два или три, — казалось столь же неизбежным, как и то, что Хорес должен идти на войну. Тетушка Сэлли была славной старушкой, но она жила главным образом прошлым, мягко, но бесповоротно отгородившись от всего, что произошло после 1901 года. Для нее жизнь ушла на конной тяге, и скрип автомобильных тормозов ни разу не проник в ее упрямый и безмятежный вакуум. У нее было много неприятных причуд, свойственных старости. Она любила звуки собственного голоса, не любила оставаться одна ни в какое время суток, а так как она ни за что не могла привыкнуть к вставной челюсти, купленной двенадцать лет назад, и прикасалась к ней лишь для того, чтобы раз в неделю сменить воду, в которой челюсть сохранялась, она весьма неаппетитно поглощала свою немудреную, но легко поддающуюся пережевыванию пищу.

Нарцисса опустила под стол руку и снова погладила колено Хореса.

— Я так рада, что ты вернулся, Хорри.

Он быстро взглянул на нее, и облачко исчезло с его лица так же внезапно, как и появилось, а дух его, подобно пловцу в спокойном море, медленно погрузился в безмятежную неизменность ее любви.

Он был адвокатом, главным образом из уважения к семейной традиции, и, хотя отнюдь не испытывал особой привязанности к своей затхлой конторе, если не считать любви к печатному слову, к книгам, думал о возвращении в нее с оттенком… не столько нетерпенья, сколько глубоко укоренившейся покорности и даже почти удовольствия. Смысл мира. Дни без перемен, быть может, без порывов, но и без катастроф. Этого не видишь, не ощущаешь — разве что на большом расстоянье. Светлячки еще не появились, и по обе стороны аллеи вытекала на улицу сплошная полоса кедров, словно изгибающаяся черная волна с уходящими в небо резными гребешками. Свет падал из окна на веранду и на клумбу с каннами, стойкими, как бронза, — вот уж в чем нет ни тени хрупкости, свойственной цветку, — а в комнате слышалось невнятное, монотонное бормотанье тетушки Сэлли. Нарцисса тоже была там — она сидела возле лампы с книгой, и от всего ее существа веяло неизменным покоем, он наполнял комнату, словно запах жасмина, — сидела и смотрела на дверь, через которую вышел Хорес, а он со своей холодной трубкой стоял на веранде, и, словно дыхание еще одного живого существа, его обвевала терпкая прохлада старых кедров.

«Смысл мира», — еще раз произнес он про себя, задумчиво уронив два эти слова в прохладную чашу тишины, куда он наконец возвратился опять, и торжественные слова медленно замерли в ней, как замирает прозрачный и чистый звон от удара серебра о хрусталь.

— Как поживает Белл? — спросил он в первый же вечер по приезде.

— У них все хорошо, — отвечала Нарцисса. — Они купили новый автомобиль.

— Вот как, — рассеянно заметил Хорес. — По крайней мере хоть какая-нибудь польза от войны.

Тетушка Сэлли наконец оставила их наедине и потихоньку проковыляла в свою спальню. Хорес с наслаждением вытянул ноги в серых брюках, перестал чиркать спичками, тщетно пытаясь раскурить трубку, и устремил свой взор на сестру, которая сидела, склонив темноволосую голову над раскрытым на коленях журналом, как бы отгородившись от всего мелкого и преходящего. Ее волосы, гладкие, как крылья отдыхающей птицы, двумя воронеными волнами вливались в низкий простой узел на затылке.

— Белл совершенно не способна писать письма, — сказал он. — Как все женщины.

— Ты часто ей писал?