Избранное. Искусство: Проблемы теории и истории

Но дело было не только в этом. При чтении писем 20-х годов создается впечатление не просто трудного, а порой бедственного материального положения. Он постоянно пишет о скудном академическом пайке, своих заботах о материальном обеспечении многочисленного семейства. Ведь кроме родных детей в семье воспитывались еще и дети брата. Условия быта советских ученых 1920-х годов никак нельзя сравнивать с комфортабельными условиями жизни, стабильностью положения и социальными гарантиями профессуры в дореволюционной России. У советской профессуры того периода был статус потенциального классового врага. Только единицам удалось избежать подозрений властей и «опеки» органов. Несопоставимы были и возможности заграничных командировок и путешествий, научных контактов у советских и дореволюционных гуманитариев¹¹⁵. Угнетала ученых и общая обстановка нарастающего идеологического нажима в науке. В письмах Ф. Шмита, особенно второй половины 1920-х годов, появляется неуверенность в завтрашнем дне, тревога и даже страх за судьбу своих близких.

Раздел 5. Ленинград: директорство в ГИИИ и переосмысление теории в рамках марксизма. Арест

В середине 20-х годов фортуна неожиданно повернулась лицом к Ф. Шмиту. О нем вспомнили его ленинградские коллеги и друзья. В 1924 г. Ф. Шмит по рекомендации профессора В. П. Зубова и при личном участии А. В. Луначарского был назначен директором Государственного института истории искусств в Ленинграде¹¹⁶. Граф В. П. Зубов пользовался поддержкой властей и после революции¹¹⁷

. Государственный институт истории искусств (ГИИИ), в котором предстояло работать Ф. Шмиту, представлял собой уникальное научное и учебное заведение. Подобных институтов в России не было, а на Западе ближе всего по программе к нему стоял Немецкий художественно-исторический институт во Флоренции¹¹⁸.

До 1924 г. ГИИИ слыл «цитаделью формализма», т. е. старой классической школы искусствознания. И это было не случайно. Ведь В. П. Зубов, став «красным директором» института, совсем не собирался менять сложившиеся у него еще до революции представления о том, какой должна быть искусствоведческая наука¹¹⁹

. К середине 20-х годов в институте был собран весь цвет российской гуманитарной мысли: в четырех разрядах работали выдающиеся ученые. В разряде ИЗО: Б. Асафьев, Е. Браудо, С. М. Ляпунов, А. А. Гвоздев, Б. Л. Богаевский, А. И. Пиотровский, И. И. Соллертинский, Ф. Ф. Зелинский, Н. С. Гумилев, Б. М. Эйхенбаум, В. М. Жирмунский, Н. Н. Лунин, Ю. Н. Тынянов, Л. В. Щерба¹²⁰. Институт вел большую не только преподавательскую, но и научную работу, она выразилась в публикации ежегодных сборников института в издательстве «Academia»¹²¹

.

В начале зимы 1924/25 гг. в институте назрел кризис. На съезде директоров Главнауки был поставлен вопрос о реорганизации зубовского института. Комиссия постановила, что институт необходимо раскассировать. Тем не менее, Главнаука и его руководитель Ф. Н. Петров поступили иначе: В. П. Зубов был снят с поста директора ГИИИ и на его место был поставлен академик Ф. Шмит, получивший директиву: «Не разгонять, а перевоспитывать!». В таком решении судьбы института принял личное участие А. В. Луначарский.

Мемуары содержат любопытные оценки персоналий. Так, искусствовед М. Ф. Косинский¹²², бывший в 1920-е годы студентом ГИИИ, представил такой «портрет» ученого: «Федор Иванович, высокий, худощавый человек с небольшими усами, в самых эпатирующих местах своего выступления выразительно двигал челюстями и змеинообразно обвивал одну ногу другой… Сразу же по приезде он собрал научных сотрудников и слушателей и поразил аудиторию, высказав свои концепции относительно истории искусств. Казалось, они резко порывали с установившимися традициями и выглядели чрезвычайно современно. Нужно сказать, что Федор Иванович обладал блестящим даром красноречия, и к тому же о марксистском искусствоведении никто еще ничего не знал – до сих пор оно все никак не складывалось, не шло дальше ряда неудачных и разрозненных попыток. А тут создавалось впечатление, что излагается стройная и цельная теория.

…Федор Иванович издал книгу, в которой изложил свою теорию, и по этой книге мы должны были зубрить и сдавать экзамены до конца существования курсов, то есть до 1930 года – когда теория Шмита была признана псевдомарксистской»¹²³. Воспоминания М. Ф. Косинского являются дополнительным подтверждением того, что Ф. Шмит был заметной фигурой в ГИИИ, и остался в памяти студентов. Этим характеристики М. Косинского нам и интересны, а правоту его оценок определит время.