Избранные эссе

Представим себе, например, какую‑нибудь группу воинского союза, работающую в одном и том же предприятии, живущую в одной и той же казарме, имеющую один и тот же стол и т. д. — и, наконец, противостоящую одним и тем же работодателям. Французский мир оборачивается к такой группе русских рабочих одной своей стороной: французы — работодатели, эксплуатируют, плохо кормят, построили сырую казарму и т. д. Конкуренция французских рабочих чувствуется мало, или даже совсем не чувствуется. И получается парадоксальное положение, при котором национальное совпадает с социальным. Очень часто процесс этот носит яркий и законченный характер. Еще чаще он, так сказать, прикрывается псевдонимом: отстаиванием национального достоинства и национальных интересов именуется отстаивание социального достоинства и социальных интересов. Стремление к правде социальной имеет псевдонимом стремление к правде национальной. Конечно, существование такого псевдонима не вечно, — очень быстро вещи начинают называться своими именами, и социальный вопрос все более и более становится самым злободневным вопросом русской эмиграции. Можно сказать даже так: тот факт, что развивается он первоначально не под своим собственным именем, а под псевдонимом всеми признаваемой и жгучей идеи национального, — этот факт в конечном результате дает ему отпечаток чего‑то вполне доброкачественного, благонамеренного легального Защищать честь русского имени есть долг каждого национально мыслящего русского человека, — не его вина, если честь русского имени попирается на рабочем фронте, и достоинство его, как рабочего совпадает с его русским достоинством. Он и рабочее свое состояние должен защищать так же, как и всякое другое, связанное с русским именем. Не крадучись, не контрабандой, а по самой золотой и широкой дороге национального сознания входит в эмигрантскую жизнь социальный вопрос.

И парадоксальным и неожиданным результатом эмигрантского существования надо считать именно эти социальные сдвиги.

А из этого, может быть, необходимо сделать и некоторые более существенные выводы: нигде и никогда не бывало, чтобы люди интеллигентные, зачастую белоручки в прошлом, привыкшие только теоретизировать, — вдруг оказались в трудовой гуще жизни. Нигде и никогда не бывало, чтобы всю рабочую жизненную тягу приняли на себя люди, по своей культурной подготовке способные сделать все выводы из этого своего положения. Не кто‑то посторонний, обуреваемый суровой скорбью, должен прийти и объяснить русскому рабочему его социальное положение и его социальные задачи, спотыкаясь в правильном понимании будничных особенностей и практических данных этого положения, — сам русский рабочий в огромном большинстве своем способен не только обывательски расценить свое положение, но и сделать из этого все нужные выводы и обосновать эту расценку теоретически.

И русскому эмигранту–рабочему не только Маркс, но и Ленин покажется белоручкой, барином, строящим социальные потемкинские деревни, — не органически сросшимся с рабочей жизнью, а со стороны теоретизирующим о ней.

Органичность роста интереса к социальному вопросу подтверждается еще одним отрицательным признаком: социальный сдвиг в русской эмиграции огромен и плодотворен, — а наряду с этим нет никакого политического сдвига. Если в области политических настроений и наблюдается некоторое изменение, то его можно было бы характеризовать лишь как выветривание политических интересов. Политически эмиграция осталась такой же, как была, только страсти утихли, краски выцвели, речи стали тише, интерес исчез. Если старые слова и повторяются, то скорее из чувства верности и честности, как некие общепризнанные прописи, — но духа старого в них нет.

Есть еще одно очень распространенное явление в эмиграции, внутренняя подоплека которого также связана с социальными сдвигами, происходящими в ней. И любопытно, что и это явление протекает также в известной степени под псевдонимом. Дело в том, что даже самые поверхностные наблюдения дают бесконечный материал для темы «город и деревня», — точнее, «Париж и провинция».

Русские провинциалы давно и прочно противопоставили себя русским парижанам, и это противопоставление зачастую принимает очень острый и нетерпимый характер, — дело идет, если не о ненависти, то о большом недоброжелательстве, материала для которого к сожалению, более, чем достаточно. И тут падают перегородки всяческих убеждений: не любят Парижа правого, левого, военного, штатского благотворительного, политического, — и всех представителей этих разнообразных парижских группировок мажут одним миром.