Избранные эссе

Да и не только в таком бытовом разрезе это естественно, но и по существу. И потому не мудрено, что от речей о сегодняшнем кризисе перешли к речам о мировой катастрофе, о тех путях, которые могут ее предотвратить, о правильном разрешении социального вопроса, особенно обостренного кризисом, об углублении, обосновании, переобосновании, — одним словом, постепенно на эту нить нанизались все роковые вопросы нашего сегодняшнего дня. В течение зимы возникло три журнала, обслуживающие эту тему. Только мертвые помалкивали, а живые все наперегонки писали о катастрофе, о новых путях, о новых градах, о том, что они утверждают, — и во всех этих писаниях и высказываниях в центре стоял социальный вопрос. Можно считать, что было сказано и написано много талантливого и дельного.

Но странный парадокс.

Если со стороны заново просмотреть и продумать все, что было сказано, то отдельные талантливые мысли и даже теории тонут в море какой‑то общей бездарности в самой постановка вопроса. Скучно от всего этого. О реальной жизни все время идет речь, а впечатление, что все время имеешь дело с какими‑то восковыми фигурами, к реальности не прикоснувшимися.

Кризис — это какой‑то трагический герой, живущий перед нами своей собственной трагической жизнью. Мы увлечены развитием действия его трагедии, мы сочувствуем, мы негодуем, мы плачем иногда, когда все действующая лица особенно ярко дают нам чувствовать безысходность положения мира, катастрофичность истории и, может быть, нашу призванность, нашу обреченность. Более того, — мы на все лады твердим об этом на различных собраниях. Катастрофа и кризис стали такими же изысканными приправами снобистических салонов, как было в давно прошедшее время возвращенсгво или евразийство. А раз дошло до снобов, то, значит, вообще выплеснуто на улицу, значит, вообще стало неприлично «не решать социального вопроса». Ужасно, как все это скучно, — и скучно потому, что доктринерски–отвлеченно и лишено плоти подлинной жизни.

Что такое мировая катастрофа? О, это отнюдь не трагическая героиня истории, которая с неизбежностью, по злому велению рока, совершает на наших глазах свой мрачный и гибельный путь.

Мировая катастрофа, в той стадии, в которой она находится сейчас, значит вот что: шоферский заработок уменьшился раза в три, в Париже около 400 безработных русских, нуждающихся в общественной помощи, из них в ночлежках ночует около 70 человек. Сосед ваш потерял место, а другой потеряет на днях. А в провинции безработных еще безгранично больше. В Лионе трещит вся шелковая промышленность, в которой было занято много русских, а в Марселе не хватает ночлежных домов для бездомных. А в Ницце зимой ночевали под променадом в пещерах. А в Эльзасе осенью в разных местах покончило с собой 11 русских. Вот это и есть она, мировая катастрофа, в ее конкретном отражении в нашей конкретной жизни.

Как в различных бюджетах можно подводить итог по сегодняшний день, так и тут можно подвести черту и сказать: кризис к сегодняшнему дню дал следующие результаты: 30% русских во Франции в той или иной степени выведены из строя. И иногда эта степень такова, что они в строй и не вернутся. И опять‑таки для салонов, статей, снобов, теорий и слов это — «30%», для реальной же жизни это не «30%», а реальные, с плотью и кровью Иваны Ивановичи и Петры Петровичи, реальные отвадившиеся подметки, отмененные обеды, мосты и подворотни, а то и веревочки на крюке, — и вся эта реальность даже и не подозревает, какие замечательные, волнующие теории можно о них и по поводу них создавать. Теории выходят много интереснее, чем их подлинная беда. Рука истории, дающая оплеуху Ивану Ивановичу, — это грандиозно. Сам же Иван Иванович, эту оплеуху приемлющий, — простите, — их много, да кроме того он, может быть, и не сознает, от какой великой длани ее приемлет. Так что лучше останемся с трагическими героями, а не с жертвами из среды обывателей.

Вот от такого отношения к делу и становится невозможной и невыносимой вся эта наша «социальная взволнованность».

Странная вещь, — можно теоретически заниматься чемугодно, — изучать богословие, математику, теорию музыки, вопрос о том, был ли Федор Кузьмич Александром I, и существовала ли Атлантида, — только социальным вопросом абсолютно невозможно заниматься только теоретически.

Можно даже утверждать такой парадокс: любой плохой ответ на социальный вопрос, подкрепленный попыткой практического своего осуществления в реальной жизни, лучше самого гениального ответа, таким практическим решением не подкрепленного.

В самом деле, перед чем мы стоим? Давайте, не с точки зрения вечности, и не с точки зрения последних судеб коммунизма, а с точки зрения нам доступной конкретности, до которой наша рука доходчива, посмотрим, в чем для нас этот социальный вопрос заключается, и какой ответ на него был бы подлинным ответов, а не только очередной приправой для снобистических мозговых упражнений.