Избранные письма. Том 2

Конечно, при Вас с Дм. Ив.[692] нет надобности ни в каких ни Митиных, ни Херсонских, — об этом я буду настоятельно говорить[693].

(Хотя Вы с Дм. Ив. самые заядлые халтурщики, — но ведь и им сейчас только этого и надо!)

{328} Да, Вам бы надо, наконец, Фамусова сыграть. Но как?.. Буду думать…

Крыжановская очень приятная актриса, но сколько же «их» у Вас?!. Я бы воздержался. Сами виноваты, не шли вовремя. А теперь отнимать роли у тех, кто переболел самое тяжелое, — нехорошо, нельзя допускать такой несправедливости.

Вот почему я не позволяю брать Бакшеева ни в какой МХАТ, ни в 1-й, ни во 2-й.

Отчего Вы говорите, что я не люблю Горчакова?! Я же ведь и притянул его. Нет, я его люблю за многое. Мне не нравится, когда он двуличничает…

«Синичкина» можно посмотреть. Если это блестяще, то нет надобности считаться с Вахтанговым. Ведь там зачинал Горчаков[694].

Я бы поберег Котлубай и Демидова… Не могу объяснить, почему я считаю таких очень полезными в театре… Только в Художественном театре могут быть такие практически мало осуществляющие, но это хорошая черта Художеств, театра, что он такими дорожит. И отходить от этого не следует. Это из того, что есть хорошего в атмосфере Худ. т. Если пойти только по пути «хозяйственному», то они не нужны, но тогда так многое не нужно, что, пожалуй, окажется не нужным и аромат, рабочая атмосфера Худ. т., ничем не заменимая…

«Хижина дяди Тома»?

Не знаю… Если у какого-то режиссера чувствуется острая жажда, сценическая, театральная жажда — предчувствие успеха нового ритма для мелодрамы, — ну, тогда куда ни шло. А для самой пьесы — нет… На что это?..

Вы ничего не пишете о Перетте Александровне. Как на ней отразились кемернские лучи?..

Обнимаю Вас обоих крепко.

Екат. Ник. целует… тоже обоих.

Вл. Немирович-Данченко

{329} 415. К. С. Станиславскому[695]

3 сентября 1925 г. Ленинград

Телеграмма

Дорогой Константин Сергеевич, Музыкальная студия уже благодарила Вас за те пожелания, которыми Вы проводили ее из Москвы. Я с своей стороны хочу послать Вам мою самую сердечную признательность. Очень ценю Ваше желание быть вместе в трудные минуты. Вам и мне трудно, потому что мы не можем ни на один шаг оставаться равнодушными к достоинству наших работ. Но пока в нас это есть, живо все то, что мы вкладывали в наше общее дело. Обнимаю Вас.

Немирович-Данченко

416. Из письма А. И. Сумбатову (Южину)[696]

30 августа – 7 сентября 1926 г. Париж

30 августа

Милый Саша! Я носился — то из Трепорта в Париж, то обратно, потом мы уехали в Дивонн, это даже парижане плохо знают, около Женевы, а теперь опять в Париж.

На днях мы уплываем. Отплытие в Америку — очень много хлопот. В прошлом году это все проделывал мой уполномоченный по поездке студии. Теперь же мне больше приходится самому принимать участие[697].

… Порассказал бы я тебе, насколько стал мудрее в смысле ожиданий, стремлений, надежд, распределения своих сил… Самое главное, к чему приучаешь себя: поставив себе цель, иди к ней, не растрачиваясь ни на что другое, и никогда не ослабляй зоркости, потому что, знай, что все-таки то, чего ты хочешь, придет совершенно неожиданно и, наверное, не там и не тогда, где и когда ты рассчитывал.

Извини, если я еще немного остановлюсь на себе.

Я в последние годы, лет за пять, стал увереннее, — сказал бы даже так, — наконец от чего[-то] освободился или окончательно нашел в себе опору…

{330} Был такой случай, — ты его, конечно, не помнишь, а у меня он врезался в память на всю жизнь. Я и ты вышли от меня в Чудовском переулке (на Мясницкой), было днем. Мы говорили с тобой, спорили и с этим вышли. И еще, проходя по дворовому переходу до ворот, ты, идя впереди, сказал с какой-то хорошей, мужественной дружбой: «Вообще, Володя, при всех твоих достоинствах (до которых нам далеко, — прибавил ты, чтобы смягчить), ты все еще какой-то незрелый». И еще немного развивал эту мысль.

Я тогда почувствовал в этих словах одну из тех редких правд, которые освещают всю глубинную сущность. И помнил я об этом всегда, и вдумывался на всех путях и случаях моей жизни. Но я довольно скоро понял, что это не незрелость. И не бранил себя за нее. Я понял, что она от противоречивости между большой внутренней содержательностью, идеологической требовательностью и реальной жизнью, от какой я все-таки не хотел отказываться. И чем глубже мое отношение к жизни и мельче ее реальность, тем компромисснее моя деятельность. Я преодолевал частично, завоевывал право быть собою — кусками. И революция мне помогла чрезвычайно. Для меня от нее выигрывала моя идеологическая закваска, а умалялась та внешняя сила житейского консерватизма, ради которой я так часто не был самим собою.