Избранные произведения в одном томе

— Здоров. Садись, пиши.

Мишка нашел бумагу, чернила, перо…

— «Брат!» — стал диктовать Степан, прохаживаясь по горнице.

— Это кому ты?

— Шаху персицкому. «Брат! Бог этой ночью посоветовал мне хорошее дело. Я тебя чтой-то полюбил. Значит, надо нам с тобой соединиться против притеснителей…».

— Погоди маленько, — сказал Мишка. — Загнал. «Притеснителей»… Дальше.

— «Я прикинул в уме: кто больше мне в дружки годится? Никто. Только ты. Посылаю к тебе моих послов и говорю: давай учиним союз. Я считаю, что у тебя хватит ума и ты не откажесся от такого выгодного мово предложения. Заране знаю, что ты с великой охотой согла-сисся со мной. У меня бесчисленное войско и столько же богатства всякого, но есть нуждишка в боевых припасах. А также в прочих припасах, чтоб кормить войско. У тебя всяких припасов много…».

— Погодь, батька. «Много»… Так?

— «У тебя припасов много, даже лишка есть, я знаю. Удели часть своему другу, я заплачу тебе. Я не думаю, чтоб тебе отсоветовали прислать это мне. Но если так получится, то знай: скоро увидишь меня с войском в своей земле: я приду и возьму силой, что ты по дурости не захочешь дать добровольно. А войска у меня — двести тыщ».

— Так, — сказал Мишка.

— «Так что выбирай: или ты мне друг, или я приду и повешу тебя». Печать есть у нас?

— Своей нету. Я воеводину прихватил тут…

— Притисни воеводину. Надо свою заиметь.

— Заимеем, дай срок.

— Собери сегодня всех пищиков астраханских: писать письма в городки и веси. Много надо! Разошлем во все стороны.

— Когда же вверх-то пойдем? — спросил Матвей.

— Пойдем, Матвей. По Иване панихиду справим да пойдем.

…Царские палаты в Кремле.

Думный дьяк читает царю и его ближайшему окружению обширное донесение, составленное из сведений, полученных из района восстания.

— «…А был он, Стенька, в Астрахани недели две и пошел на Царицын Волгою. И после себя оставил он, Стенька, в Астрахани товарищев своих, воровских казаков, с десятка по два человек, а с ними, воровскими казаками, оставил в Астрахани начальным человеком товарища свово Ваську Уса.

А от Астрахани он, вор Стенька, до Царицына шел Волгою две недели.

А богу он, вор Стенька, не молится, и пьет безобразно, и блуд творит, и всяких людей рубит без милости своими руками. И говорит, и бранит московских стрельцов, и называет их мясниками: вы-де, мясники, слушаете бояр, а я-де вам чем не боярин?

А из Саратова к ему прибегают саратовцы человека по два и по три почасту и говорят ему, чтоб он шел к им под Саратов, не мешкав, а саратовцы — городские люди — город Саратов ему, Стеньке, сдадут, только-де в Саратове крепится саратовский воевода».

Дьяк кончил вычитывать. Однако было у него в руках что-то еще…

— Что? — спросил царь.

— Письмо воровское…

— Ну?

Дьяк стал читать:

— «Грамота от Степана Тимофеича от Разина.

Пишет вам Степан Тимофеич всей черни. Кто хочет богу, да государю послужить, да великому войску, да и Степан Тимофеичу, и я выслал казаков, и вам бы заодно изменников вывадить и мирских кровопивцев вывадить. И мои казаки како промысел станут чинить и вам бы иттить к ним в совет, и кабальныя и апальныя шли бы в полк к моим казакам».

Саратов сдался без боя. Степан велел утопить тамошнего воеводу Кузьму Лутохина. В городе введено казацкое устройство, атаманом поставлен сотник Гришка Савельев.

Не задерживаясь в Саратове, Степан двинул выше — на Самару. Он торопился. Шли с поразительной быстротой.

В последнее время, когда восстание начало принимать — неожиданно, может быть, для него самого — небывалый размах, в поведении Степана обнаружилась какая-то одержимость. Страшное нетерпение охватило его: все, что вольно или невольно мешало ему направлять события на свой лад, вызывало его ярость. Устремленная к далекой цели неистребимая воля его, как ураган, подхватила и его самого, и влекла, и бросала в стороны, и опять увлекала вперед.

Приходили новые и новые тысячи крестьян. Поднялась мордва, чуваши… Теперь уже тридцать тысяч шло под знаменем Степана Разина. Полыхала вся Средняя Волга.

Остановились на короткий привал: сварить хлебова и немного передохнуть.

— Загнал, батька.

— Куды он торопится-то? — переговаривались гребцы. — Али до снега на Москву поспеть хочет?

— Оно не мешало б…

— По мне, и в Саратове можно б зазимовать. Я там бабенку нашел… мх… Сладкая… Жалко, мало там постояли.

Атаману разбили на берегу два шатра. В один он позвал есаулов, татарских главарей, от мордвы — Асана Карачурина, Акая Боляева…

— Вот чего… Я их объявляю.

— Степан… — заговорил было Матвей.

— Молчи! — повысил голос Степан. — Я твою думку знаю, Матвей.

— Зря не даешь ему сказать, — упрекнул Федор. — Он…

— Я спрашиваю не его!

— Какого черта зовешь тада! — рассердился Федор. — Никому рта не даешь открыть. Не зови тада.

— Не прячься за других. Как думаешь? Говори.

— Что это — курице голову отрубить?.. «Говори». С бабой в постеле я ишшо туды-суды — поговорю. И то — мало. Не умею, не уродился таким. А думаю я с Матвеем одинаково: на кой они нам черт сдались? Собаке пятая нога. У нас и так вон уж сколь — тридцать тыщ.