К портретам русских мыслителей

Но если в своей идееносной, программной доктрине творчества философ выступал как проповедник и даже пропагандист, то была область, в которой он был доподлинно пророком. При всей утопической нездравости его творческого манифеста, который мог бы показаться только причудой модернистской мысли, автор его имел свой, профетический резон: при дверях стояли грозные гости истории, гуманитарные катастрофы, положившие конец старым добрым, временам. Как экзистенциальный мыслитель XX века, Бердяев, восставший вместе со своими европейскими собратьями против власти отвлеченно-«общего» в мысли и в историческом бытии («ибо всякий смысл должен быть соизмерим с моей судьбой»), сейсмографически регистрировал глубинные сдвиги в человеческой судьбе. Как отмечал Федор Степун в своих воспоминаниях: «Во всем, что писал и проповедовал Николай Александрович, всегда чувствовалась укорененность в своеобразном мистически-реальном опыте <…> пророческое ощущение начавшейся смены эпох». И Бердяев «часто вернее наших почвенников и фактопоклонников предсказывал повороты истории <…> Одним из первых “добрых европейцев” покинул Бердяев задолго до войны 1914 года духовную родину нашего поколения, либерально-гуманитарную культуру 19-го века; одним из первых почувствовал он, что та жизнь, которою жили наши отцы и деды, которою жили мы, подходит к концу, что наступает новая эпоха: безбожная, духоненавистническая, но в то же время творческая и жертвенная, во всем радикальная, ни в чем не признающая постепенности, умеренности и серединности»[527]

. Своим отчаянным будированием метафизических прав личности, ее абсолютной суверенности мыслитель готовил ее к неколебимой стойкости, будто бы предчувствуя небывалые для нее испытания – встречу с невиданным еще врагом, тоталитаризмом, нацеленным на тотальный захват человеческой души. И тот не сможет противостоять этому врагу, кто не постигнет, что душа дороже всего мира, или, как не без эмфазы формулирует Бердяев: «Весь мир ничто по сравнению с человеческой личностью, с единственным лицом человека, с единственной его судьбой»[528]

. Тот чрезмерный акцент на угрозе, которую философ видит исходящей от всех вещей (вплоть до Бога и самого себя), раскрывается в перспективе грядущего порабощения. Мыслитель-персоналист словно готовит личность к собиранию внутри себя, дает умственную закалку для ее самостояния. Он чувствует, что в европейском мире идет капитуляция человеческого духа: «Человек как будто устал от духовной свободы и готов отказаться от нее во имя силы, которая устроит его жизнь внутренне и внешне»[529]

, – с горечью подытоживает мыслитель к середине 30-х свои давние раздумья над «судьбой человека в современном мире».

Если в программных сочинениях Бердяев настаивал на безудержном рассвобождении личности в творческом акте, призывал к отказу от всех канонов и норм, к отталкиванию от материальных, объективированных форм бытия в процессе культивирования волевого импульса «я», то в своей публицистике он вступил в отважное противоборство с «духом времени», присягая «благородной верности прошлому», воплощенным шедеврам мировой культуры, завоеваниям христианского гуманизма. Парадокс заключается в том, что мыслитель на общественном поприще оказался оппонентом самому себе. В этой безустанной борьбе он вступал в схватку с проявлениями той контркультурной, а затем и антикультурной тенденции, которую, по закону филиации идей, можно считать последствиями и плодами бердяевской идеи-фикс, – не говоря уже о том, что она реально вошла в экзальтированно-апокалиптическй поток нашего времени.

Бердяев – блистательный диагност духовных заболеваний эпохи, в его непосредственных и в то же время пророческих откликах на явные и подспудные сдвиги в духовном составе человека, упоминаемые по ходу дела в «Самопознании», перед нами предстает глубокий пневматолог, различитель духов. Он и сам знает за собой эту способность и сознательно ставит задачу такой аналитики: «За малым и раздельным в мире я вижу духовную действительность, из которой проливается свет на все». Именно здесь, в критических отзывах на ход культурной истории и перемены в образе человека, а не в теоретическом «откровении» о его творческом призвании, состоит самая существенная сторона таланта и положительного влияния мыслителя, обладающего даром харизматического пророка. Позиция, с какой он производит суд над человеком, обществом и цивилизацией, есть позиция христианского сознания, для которого судьба человека складывается в зависимости от его отношений с Богом, а судьба мира – от складывающегося в этих отношениях состояния человека. «Утверждение самодостаточности человека, – отчеканивает автор в своей философской автобиографии, – оборачивается отрицанием человека. Вместо богочеловечества утверждается бого-звериность». Убивают Бога, «а убитым оказался человек». Мыслитель предсказал, как «кризис гуманизма» подготовит «эпоху антигуманизма».