К портретам русских мыслителей

Каждое явление, воплощено ли оно в индивидуальном лице, или в интеллектуальном течении, или в историческом событии, Бердяев схватывал в его сути, обнажая коренной уклон духа и приносимые им ядовитые плоды.

Так, в «опыте общения с Мережковскими» Бердяеву открылась «новая духовная структура <…> людей двоящихся мыслей», «прикрытая схемами и антитезами неспособность к выбору и безволие, прикрытое призывами к выбору». Он с тревогой отмечает появление в прежде гениально правдивой русской литературе писателей, нечувствительных к правде, зараженных эстетическим аморализмом. Из ницшеанства, отмечает он разницу между собой, не избежавшим влияния Ницше, и «неохристианскими» апологетами «плоти», было заимствовано не «главное – героический дух Заратустры, притяжение горной вершины, своеобразная аскеза в перенесении страданий», а дионисийство низшего плана. По сути, автор констатирует здесь наступление эпохи, когда рассвобождение человека будет плохо совмещаться с его достоинством. Ту же зоркость демонстрирует он в восприятии религиозной интуиции Розанова, повернувшего от xpистианства к иудаизму и даже к язычеству. Он изобличает вошедшие в моду оккультные течения, антропософию и теософию как грозящие растворить личность в космических стихиях, загипнотизировать ее, отнять у нее волю: «Оккультизм есть форма магии по преимуществу, т.е. необходимости, а не свободы». Процесс распада, или, как писал Бердяев, «диссоциацию», современной личности он раскрывал на примере романов А. Белого и в личном поведении склонного к переменчивости и неверности…

Мыслитель с увлечением общался с сектантами и народными богоискателями, но много спорил с ними: ему претило их духовное самодовольство. Он идет наперекор особо популярным с конца XIX века в образованной среде «теориям Маркса, Ницше, Фрейда, Хайдеггера», взявшимся за разоблачение человека и «сокрушающим возвышенные учения» о нем. Сюда же Бердяев относит и современный роман. Пневматолог орлиным взором выхватывает червоточину в том «открытии подсознательного» (перешедшем в его культ, а далее – нашедшем себе место и в повседневной психоаналитической практике), которое позволяет увидеть человека «снизу, а не сверху». Сегодня психоаналитик на Западе заменил духовника, превращая исповедующегося, с его свободной волей и совестью, в жалкого пациента. В литературе Бердяев замечает новый феномен маниакальной искренности, искренности, доведенной «до рисовки некрасивыми, уродливыми признаниями» (об А. Жиде), искренности лживой (которой он посвящает блистательные статьи о поэте Б. Поплавском). Он тонко подмечает, что изобилие «безобразного и уродливого, потенциально преступного» в новой романистике не отражает трагического и катастрофического в жизни, не свидетельствует о правдивости писателя, ибо у того нет главного, а именно: отношения к изображаемому со стороны своего «высшего, глубокого “я”». Напротив, правда улетучивается в этой «рисовке уродливыми признаниями», в вызывающем самокопании, подменившем собою реальность. Как мы теперь понимаем, Бердяев сигнализировал нам о самом разрушительном симптоме литературы и художественного творчества вообще, чреватом его ликвидацией, что и наблюдается ныне. Мыслителя коробит недостаток «стыдливости и целомудренности», которыми страдают публичные интимные излияния, все более входящие в обиход тогда еще только западной литературы. Он воевал не только с «духом времени», но возвышал свой голос и по поводу общественно-исторических событий и явлений, неоднократно выступал против гитлеризма, национал-социализма и фашизма, тоталитарных установок коммунизма. В СССР Бердяев считался самой маркированной фигурой среди врагов марксистской идеологии, хотя и к Марксу, и к советской системе отношение его, вечного борца с «буржуазностью», оставалось запутанным.

Из «Самопознания», этого обозрения жизни и мысли, в суммарном виде мы узнаём то, что содержалось разъединенно в других сочинениях автора. Жаль только, что в обширной итоговой панораме не нашлось достойного места его драгоценному историософскому наследию середины двадцатых годов – «Смыслу истории» и «Новому средневековью», – поразившему своей духовной глубиной здравую часть западной интеллигенции. И по давно сложившейся тенденции самого автора (в силу постепенно растущих у Бердяева на «буржуазном» Западе симпатий к прежним, левым и социалистическим идеям) предстал неоцененным подлинный шедевр социальной мысли, созданный на второй год революции в ответ на ее триумфальное шествие, – «Философия неравенства. Письма к недругам по социальной философии». Это было продолжением дела «Вех».

Неповторимый образ пламенного, огненного духа никогда не забудется теми, кто прочтет «Самопознание».

«Мятежный пророк»[530]