К портретам русских мыслителей

Надо заметить, что в своей «благой вести» Бердяев, опираясь на онтологию немецкой мистики с ее Urgrund, но желая в то же время не покидать почвы христианской, выдает это безосновное Ничто за онтологическую основу христианского мировоззрения. Именно у Бёме и Экхарта русский философ находил опору для своего персоналистского апофеоза творчества sans rivage, без берегов, то есть без содержательного определения и даже при отсутствии Бога. Экхарт призывал человека освобождаться от Бога как от запруды на пути к самому себе, к возрождению божественного в себе – зароненной в человеческую личность «божественной искорки». Бердяев вторит ему, но из этого не возникает конкретного ориентира для того, чтобы отличить богочеловеческое от человекобожеского, ибо нет все тех же предметных очертаний внеположной субъекту Истины, а следовательно, – и предпосылок для «высшего сознания», сверяясь с которым можно было бы выносить суждение о бедственном состоянии, в которое впали человеческое сообщество и отдельная личность. И о выходе из него.

Однако, отвлекаясь от обоснования своей доктрины, Бердяев как обличитель конкретных «грехов и пороков» современного человека, а также в своих «предупреждениях» о том, что ждет на подобном пути этого человека в будущем, вполне соответствует образу пророка как такового, т.е. весьма релевантен его профетическим функциям. Правда, в открывающейся картине становится ясно, что то, в чем он справедливо упрекает время, должно быть адресовано и к нему самому, ибо он в своих призывах «беспощадно» разделываться с наличными формами мира сего, с его «буржуазными табу» бросает в духовную почву семена кризисных тенденций современности. Ведь именно эта установка сознания оказалась роковой для нашего века. Иначе говоря, в разных своих ипостасях философ действовал по разные стороны духовных баррикад, находясь между призывами, с одной стороны, хранить «верность попираемому прошлому» и достоинству человеческого лица, оказывать «благородное сопротивление “духу времени”» и, с другой стороны, – стремиться к безудержному рассвобождению человека в «творческом акте» и к радикальной расправе с воплощенными формами мирового бытия.

Итак, в своей критической роли пророка Бердяев, философский публицист, – вступает в бой с реальными воплощениями как раз этого самого, развиваемого в «Смысле творчества» мятежного умонастроения, воплотившегося в разрушительных установках модернистско-авангардистского искусства. Сам Бердяев этого родства не признал: он с ужасом отшатнулся от всех побегов «нового и небывалого», которые множились как раз в процессе борьбы с затхлой «обыденностью», репрессивным обществом, «буржуазными ценностями»; оттолкнулся от дематериализации предметного мира и «распластания человеческого образа» в кубизме, в «складных чудовищах» Пикассо, от дадаистских, футуристических, сюрреалистических, супрематистских новаций. Материя «расслаивается», распыляется, развоплощается, «срываются цельные покровы с мировой плоти» – с ужасом констатирует философ. (Вот оно, загадочное освобождение от материи с гнетом ее природных законов.) «Начинает разлагаться самый творческий акт, и творческое дерзновение подменяется дерзким отрицанием творчества», – жалуется Бердяев. (Вот оно – отсутствие критерия между «дерзким отрицанием» и «дерзновенным» утверждением).

Глубочайший кризис культуры, – вразрез со своей программной идеей фикс ставит диагноз Бердяев, – разразился на почве «безграничной умственной свободы» и «дерзновенной (?! – Р. Г.

) жажды творчества», истощивших силы человека» (тут доселе положительное определение его творческой философии тоже идет под нож) .

В поднявшемся в искусстве «мировом вихре», – предрекает мыслитель, – «могут погибнуть и величайшие ценности», может не устоять человек и вообще исчезнуть всякое творчество. Ясно, что тут наш пророк – подлинный провидец сегодняшних времен.