К портретам русских мыслителей

Продолжив ход мысли Федотова, а тем самым – и Мангейма, можно понять тайну тотальной идеологии радикальной интеллигенции, где «базис» и «надстройка» меняются своими местами: идея в качестве базиса подбирает себе декорирующую ее социальную надстройку среди слоев и классов общества. Тут-то, поддавшись внушению провозвестников и пропагандистов «пролетарского мессианизма», объявивших себя опекунами рабочего класса – освободителя человечества, Федотов отклоняется от своего магистрального пути и вычеркивает их из списков беспочвенной интеллигенции. Но рабочий класс обретает соответствующую ему «надстройку» в идеологии тред-юнионизма, «орден» же революционной интеллигенции нашел в рабочем классе не свой базис, а свой оправдательный документ, свой мандат на отмену всей прежней истории.

Вышедших на арену политической борьбы и побеждающих в революции членов «ордена» Федотов уже не считает интеллигенцией: она, ведь, должна быть беспочвенна, чисто умственна, жертвенна, дело ее принципиально не реализуемо. А тут мы видим практиков, вершителей истории. Между тем, как не признать в революции торжества того самого дела, которому «орден» посвятил свои силы, перебарывая силы эволюции? Это был момент высшего взлета замысла орденской интеллигенции. Но это же был ее феерический конец. Спектакль окончен, ее отправляют в отставку. Только при таком ходе действия перед нами – подлинная трагедия, где оступившийся протагонист, обольщенный проектом всемирного переустройства, гибнет в самый момент своего торжества. Катарсис, «очищение» остается на долю грядущего и будет зависеть от последующих поколений (иначе трагедия перейдет в драму абсурда и «черного юмора»).

И, действительно, Федотов, ведомый любовью к России, возлагает надежды на возрождение такой интеллигенции, в которой навсегда умрет прежний атеистический утопизм, и она вернется туда, откуда когда-то ушла, объединив в великом синтезе со старой народной, православной верой заветы Петра.

Конечно, и революционное прошлое Федотова, и эмигрантское его текущее, и та ранняя нэпманская эпоха, в которую он писал свою статью, вносят в тогдашний «лик России» аберрацию, очевидную с высоты нашего «печального преимущества» – пришедших позже. При всем обличении интеллигенции автор испытывает понятную ностальгию по своему, закончившему существование в «новой России» жертвенному «ордену», и извечный русский страх перед капиталистическим путем России, неприязнь к деловому накопительству, «американизму», прозаическому духу мещанства, торжествующему в нэпе, который пугает автора, быть может, больше, чем коммунизм. Тут – и преждевременные похороны последнего, и недооценка победившей идеологии, и идеализация жертвенного энтузиазма русских террористов, и надежды на воспитательную роль революционно-демократической традиции как неотъемлемой от русской культуры. С этими смешанными чувствами Федотов хоронит теперь, после революции, революционное, отрицательное направление русской интеллигенции. Увы, его пророчество не сбылось, – «орден» дал о себе знать с первыми проблесками свободы, в первые дни уже новой России.

Возрождение России и осуществление в ней «социальной правды» Федотов видит в христианстве силами новой церковной интеллигенции[1075]

.

А это, если и «орден», то совсем другой веры.

Однако пока что церковность и общественное сознание плохо совмещаются между собой. Церковь на местах тянет к социальному изоляционизму, прогрессистский либерализм «общественного мнения» тянет прочь от религии как формы застарелого обскурантизма.

1989—1991

Николай Лосский и Аарон Штейнберг

Р. Гальцева

Культурный Архипелаг

(Воспоминания философов)[1076]

Чем прежде всего дороги нам воспоминания? Образом человека, живой антропологией, галереей человеческих лиц из давнего (недавнего) прошлого. Все исторические катаклизмы в последнем счете важны для нас тем, как отразились они на типе человека, и еще важнее, как человек отражал эти события в своем противостоянии им.