К портретам русских мыслителей

Проницательно описывая феномен, Федотов все же не обозначает момента его возникновения, того рубикона, который пересекла на своем пути русская интеллигенция, когда от маргинального положения в государстве она перешла к развитию маргинальных идей. Иллюзия плавности ее истории проистекает, возможно, оттого, что на всех этапах, как раннем, так и позднем, идеи, влияющие на умонастроение интеллигенции, идут всё с того же Запада. Но хоть сторона тут одна, поток-то вовсе не единый. Появляется и нарастает течение (марксизм), по своему вектору направленное прямо на разрушение европейской цивилизации. Опять же С.Н. Булгаков писал, что из прорубленного в Европу окна входит к нам воздух, одновременно и живительный, и ядовитый. С точки зрения формальной

– откуда ветер дует? – все потоки с Запада России чужды, а для Запада, наоборот, должны быть своими. На самом деле, с содержательной точки зрения, яды ядовиты и для той почвы, из которой они выделяются (хотя, как видим, и успешнее там обезвреживаются; по замечанию опять же Булгакова, в европейской цивилизации остается больше «здоровых соков»).

Эти яды и этот рубикон – рождение идеи переворота эволюционных основ европейской цивилизации и сложившегося в ней способа жизни, резкого сворачивания с прежнего, реформаторского, а не революционного пути. Несмотря на свое западное место возникновения, идея эта, подытожим, столь же антизападная, сколь и антироссийская, ибо явилась она на Западе в качестве его же самоотрицания. Можно с уверенностью сказать, что контрорганические, экспериментальные по отношению к естественному порядку вещей замыслы тотальной реорганизации мира, где бы территориально они ни появлялись, остаются равно беспочвенными для любого места, – хотя не значит – невоплотимыми. «Почва» их – вне действительности, она в сознании, в чистой ментальности. В отличие от благой, согласной с законами бытия, идеи, которая всюду нужна и уместна, данный замысел – нигде не свой.

Дело радикалов-социалистов – не дело переимчивого Петра, но как раз – отрицание его дела. Не отметив этого поворотного пункта в истории русской интеллигенции, который стал поворотным в истории России, – когда от идей цивилизаторства происходит поворот к утопическому радикализму, – Федотов тем самым нарисовал довольно однотонную картину там, где должны быть контрасты. Для него революция есть лишь «заостренная европеизация». Когда речь идет о первых актах описываемой истории, интеллигенция выглядит слишком негативистской; когда дело близится к эпилогу – слишком классичной, петровской, овеянной на деле отброшенными ею знаменами «европеизации России». Рассмотренная в едином русле бестрагичного течения и прямой преемственности «трагедия интеллигенции» не оправдывает своего, трагедийного жанра, поскольку в ней утрачивается свойственный этому жанру момент «роковой ошибки», рокового перелома (хотя, как мы уже отмечали, этот перелом хребта российской истории заявляет о себе в статье de facto).

Между тем, перелом этот не был предначертан до того, как в головах интеллигентов восторжествовала негативистская, революционная идеология, пропасть между интеллигенцией и народом не была непреодолимой (так же, как и пропасть между верхами и низами), – насколько глубоко ни погружались бы первые в мир секуляризующейся культуры, а вторые ни замыкались бы в кругу неискушенной веры. На протяжении статьи Федотов по крайней мере четырежды описывает сокращение этой пропасти, зарубцовывание разрыва. Подобно волшебной реторте, история переплавляет и сплавляет отдельные элементы, восполняя дефектное, подправляя ущербное (хотя, быть может, в то же время рождая новые сбои). Кривая как-то вывезет, – если лукавый не попутает… И он не заставляет себя ждать.

Принесенная интеллигенцией новая идеология оказалась в XX веке нерастворяемой, нерассасываемой. Если верить не концептуальной мысли Федотова, а описываемой им исторической картине, то последняя засвидетельствует нам такой момент, когда представители «прогрессивной» интеллигенции, занятой делами России, объединяются в совершенно независимую от нужд русской истории самоходную силу. Эта новая формация интеллигентов не требовалась российской истории (и той бурной хозяйственной жизни, которая тогда шла в России, как отмечает сам Федотов), но ставила перед историей собственные цели.

Да и блестящим описанием процесса рождения идеи прямо «из головы» независимо от жизни (но с «копьями», направленными против жизни) Федотов наталкивает нас на ту же мысль, которую развивал «социолог знания» К. Мангейм о формировании в головах интеллигенции «тотальной идеологии», не нуждающейся ни в каком социальном базисе, не выражающей ничьи социально-экономические интересы, но занятой глобальной задачей нового «упорядочения» мирового и исторического целого.