К портретам русских мыслителей

Под «беспочвенностью» (как только что цитировалось) Федотов, ссылающийся еще на ранний анализ ее Н.Н. Страховым, понимает неукорененноеть некоего явления в наличной культуре, быте, традициях, государстве. Но с этой точки зрения, великий князь Киевский св. Владимир Креститель, от которого ведет Федотов всю русскую культурную историю, тоже может считаться беспочвенным интеллигентом, так как он насаждал на русской языческой земле семена, которых там прежде не произрастало и вопрос о «почве» которых географически вообще неразрешим. Да и все идеи, развиваемые образованным классом в обществе, – к чему он и призван по своему положению, – всегда содержат сверхпочвенный излишек, нечто не от мира сего, – чтобы быть существенными для

мира сего.

Очевидно, вопрос о том, какие начала для данной культуры почвенны, а какие нет, решается, в конце концов, в зависимости от того, сообразны или нет они с принципами эволюционного, естественного развития, с теми самыми возможностями органического

роста «социальных и духовных оснований», о которых упоминает и Федотов, но которые не всегда держатся в поле его зрения. И поэтому, как бы расплывчато ни выглядело такое резюме, но мы сделаем его: ни одну благую идею, согласную с природой человека и «естественным законом», нельзя назвать враждебной почве в подлинном смысле слова, то есть ее следует признать плодотворной для жизни общества, созидательной, а не разрушительной идеей. Так что не все представляющееся беспочвенным, является на самом деле таковым, иначе говоря, неплодотворным явлением[1071]. И Федотов сам подтверждает это фактически

во многих местах своего рассуждения, настаивая на необходимости прививки «чужого» к «своему». Начиная с «пролога в Киеве», где автор сетует на использование родного, славянского языка для христианизации славянского народа, он доказывает необходимость культурного перепада, разрыва между родным и инородным, создающего напряжение, которое одно только ведет к «восхождению, накоплению ценностей». Иначе нация варится в своем соку. Для правильного, непрерывного, органического течения русской культуре мешал тогда как раз избыток застарелой, застылой почвенности и ей не хватало встречи с чужестранной античностью, чтобы научиться читать, писать и сочинять на латинском и греческом и благодаря этому развиваться.

Как видим, парадоксальным образом, первый изъян в развитии русской культуры, с которым автор связывает предпосылки рождения «беспочвенной», «отчужденной от народа» интеллигенции – это отсутствие такой «отчужденной», т.е. «греческой (латинской) интеллигенции» на заре русской христианской истории. Так, в истоке неплодородности собственной почвы обнаруживается как раз «отрыв» от чужой, в данном случае «классической», традиции.

Далее, представляя поначалу дело Петра как денационализацию народной души, как раскол нации и культуры на два народа и две культуры в результате столкновения «несовместимых» между собой России и Западa автор заключает все это панегириком Петру: на берегах Невы расцвел необыкновенный цветок, было расковано «пленное русское слово», была снята печать «с уст православия». Какая же тут «несовместимость»?! Более того, он дает и обобщающие формулы, характеризуя эту деятельность как «коренившуюся в исторической почве и одновременно в потребностях исторического дня». «…Русский гений впервые вышел на пространства всемирной истории и с какой силой и правом утвердил свое место в мире!»[1072]

, – восклицает автор.

Школа европейского гуманизма, которую с таким блестящим успехом проходила дворянская Россия, была чужой «силою обстоятельств» (если воспользоваться выражением Пушкина), но не была чуждой по сути – как питавшаяся из того же христианского источника, что и русская православная традиция. В подтверждение этой мысли можно призвать на помощь С.Н. Булгакова, писавшего в «Вехах»: «Западноевропейская культура имеет религиозные корни, по крайней мере, наполовину, и построена на религиозном фундаменте, заложенном Средневековьем и реформацией»[1073]. Другое дело – враждебные основам жизни форсированные, насильственные методы Петрова кнута, грубая и ненужная ломка народного быта… Обе формы «беспочвенности» наличествуют в тексте, но Федотов не различает их в подытоживающем резюме.

Давая глубокий исторический обзор, Федотов, к сожалению, применяет эти два разных подхода к оценке одного и того же цивилизаторского предприятия Петра и законной его наследницы, интеллигенции, которая, по словам же автора, сразу устремилась к просвещению, к распространению в России европейской образованности. Одни и те же установки расцениваются в статье в одном случае как отвечающие коренным потребностям страны, в другом – в качестве беспочвенных, сбивающих ее с пути. На протяжении всего очерка автор колеблется в том, как все-таки квалифицировать ветер с Запада: по формальному принципу – из чужеземья, или по содержательному критерию – по тому, что он несет с собой?