К портретам русских мыслителей

И вот писатель, воспроизводя это «соавторство», предпочитает правдоподобной выдумке (какую, возможно, выбрал бы Тынянов, рекомендовавший давать волю воображению там, где кончается архивный факт)[1109] – ирреальную невыдумку.

Свою фантастическую посылку он в том же дневнике эпопеи, как бы извиняясь, называет «лёгкими декорациями», способными, не исключено, вызвать улыбку у читателя: не гаснущая без подлива керосина лампа, Парвус, всей тушей выпрастывающийся из баула своего курьера, доставившего письмо с пресловутым «планом». Но получились не «лёгкие декорации», а тот самый «реализм в высшем смысле», какого добивался Достоевский, вместо улыбки пронизывающий нутряным ужасом. Солженицын непроизвольно стал на рельсы исконной традиции, которую Михаил Булгаков в своем случае использовал осознанно, – явление демона уже готовому к падению или падшему человеку: Мефистофеля – Фаусту, чёрта – Ивану Карамазову.

Да, Ленин у Солженицына – человек судьбы, то есть орудие попущенного «рока событий», но все-таки человек. Парвус – хотя его появлению сопутствует внимательнейший историко-биографический экскурс на манер «обзорной главы» – Парвус, явленный Ильичу, так сказать, в своем астральном теле, – нечеловек. Баул, из коего ему предстоит полуматериализоваться, очертаниями напоминает корпус свиньи, нечистого животного, в которое некогда были впущены бесы. Изумительна своей ненавязчивой символикой, кошмаром, данным в ощущении, мизансцена: эти двое на старенькой аскетической кровати в комнатке Ульяновых, и Парвус необъятным боком теснит, теснит Ленина под скрип расшатанных пружин. «Навязывал, вкачивал свою бегемотскую кровь!» Помнил ли автор, когда писал это, что Бегемот – один из средневековых демонов, знать мне не дано, но такое «переливание крови» сродни антипричастию; да и сам Солженицын в «Р-17» подытожит то, что «неподстроенно» получилось: «дьявольский дуэт»[1110].

Мне чудится, в «Марте Семнадцатого» запечатлен самый миг завершившегося обесчеловечения Ленина – миг, не побоюсь сказать, высоколирический. При первых, застигших врасплох, вестях и слухах о Февральской революции, гонимый сомнениями, прокручивая в больной голове срочные варианты тактики, – он, как всегда, дает напряжение ногам и совершает крутой подъем на Цюрихберг, с отвращением минуя скопления богатых вилл и пробираясь лесными тропами в высоту и тишину. «И тут же из тёмного леса, в послезакатной уже неполноте света, показалась женская шляпа, притянутая лентой, – затем сама женщина в красном – и светло рыжая лошадь – Инесса?!.. <…> хотя никак было невозможно. <…> Да тут главной красавицей сознавала себя лошадь – из светло рыжей даже жёлтая, лощёная, уборно зауздана, переборчиво ставила стаканчики копыт. А всадница сидела невозмутимо или печально, смотрела только перед собой под уклон дороги, не покосилась ни на обелиск, ни на дурно одетого, внизу к скамейке придавленного, в чёрном котелке гриба.

И он просидел, не шевельнувшись, разглядывая её лицо, чёрное крыло волос из-под шляпы.

Если вдруг освободить мысли от всех необходимых и правильных задач – ведь красиво! Красивая женщина! <…> Она проехала вниз, там дорога завернула – и только ещё копытный перебор доносился немного.

Проехала, что-то ещё отобрала – и увезла».

Для меня этот эпизод – одно из избраннейших мест русской прозы (привожу с небольшими сокращениями). После этого видения, знаменующего иную жизнь, иное, навсегда отобранное отношение к ней, мы уже встретим только Ленина-функцию: комету, увлекающую за собой в хвост, кукловода, дергающего адептов за «невидимые нитки», трубу, в которой гудит неопознанная сила. Человека, каков бы он ни был, больше нет.

Хочу обратить внимание на то, что Ленин не только не вычерчен по лекалам солженицынской «идеологии» (ежели таковая уяснима из публицистических сочинений писателя), но и сама ленинская идеология, то, что зовется ленинизмом, писателя интересует в гораздо меньшей мере, чем можно было ожидать. Кое-что означено: ненависть к религии и Церкви (не выносит колокольного перезвона даже в Цюрихе); отвращение к роскоши, или к тому, что ему представляется ею («буржуазность»), и вообще ко всякому непотревоженному достатку («мелкобуржузность»); рядом с прозаической неразборчивостью практики отвлеченно-романтическое отношение ко всем свирепо-революционым предшественникам – от Спартака до, в особенности, якобинцев и Парижской Коммуны; неприятие нормального землевладения и радикальное недоверие к крестьянской массе, к ее укладу (непременно – «Советы батрацких депутатов»!); наконец, о чем уже говорилось, война на уничтожение традиционного российского менталитета и всей вообще национальной органики. Но все это – не скрепы ленинского портрета, а штрихи на нем вскользь.