К портретам русских мыслителей

Первым делом, разумеется, «деконструкция» направлена на Владимира Соловьева. Он символ и вершина отечественной философии, исключительное явление не только в русской, но и мировой мысли; тот, кто ввел русскую мысль в послекантовское критическое русло, придав ей логическое совершенство западной формы и сохранив ее святоотеческую почву. Он сделал философское открытие, проанализировав исторические пути и тупики истории западной философии как арены борьбы и смены «отвлеченных начал» и предложил ответ на «проклятый вопрос» о бытии бытия. В «Чтениях о Богочеловечестве» начертал грандиозную картину движения человечества в его сотрудничестве с Божественной волей, развив идею «синергии». Христианский реформатор и просветитель, он обладал пророческим даром, предвидения которого исполнялись в прошлом, исполняются в настоящем и еще исполнятся в будущем. О нем было сказано: «В истории философии трудно найти более широкий, всеобъемлющий синтез того великого и ценного, что произвела человеческая мысль» (Е. Трубецкой), универсальность его можно сравнить с художественной универсальностью Пушкина (С. Булгаков). Сегодня в ходе «деконструкции» он изображается несвоевременной и неоригинальной фигурой с неадекватным поведением. Неужели современность должна быть обязательно антитезой вечному?

И Соловьев, и порожденный им ренессанс русской философской мысли (почему-то именуемый Серебряным веком, обозначавшим до сих пор эпоху расцвета поэзии и литературы и бывшим на самом деле золотым веком русской философии) сначала в России, а затем еще интенсивней в зарубежье описывается в виде какой-то бесплодной смоковницы. «Пореволюционная эмиграция, за важными исключениями (? – Р.Г.

), в общем, не стала и не могла стать для русской мысли коммуникативно-социально-земным “трезвением”»[1114]

. Пойми, кто может, хотя настроение ясно.

Есть один вариант все той же «деконструкции» – но с богословским уклоном. Там, где, начиная с 1920-х гг. расцветало творчество уникальной плеяды русских мыслителей-эмигрантов, каждый из которых мог бы составить честь и славу любой культуре, философские достижения усматриваются только в узко богословской сфере (паламизм, исихазм, имяславие) и по преимуществу в перспективе их скрещения с постклассическим и, особенно, с постмодернистским философствованием. Ответы ищутся у современных постструктуралистов-социопсихологов (М. Фуко, Ж. Делёз, Ф. Гваттари), барражирующих между фрейдизмом и марксизмом, апологетов ницшеанского энергетизма, в чем обнаруживаются перспективные для развития энергийно-паламитской антропологии понятия, к примеру, «интенсивности» (Делёз), и еще раньше, у М. Хайдеггера – понятие «размыкания». Но энергийные силы удобопревратны. Когда-то С. Аверинцев писал о двух противоположных типах аскезы у буддийских и христианских монахов – при схожей практике они заняты разным «деланием»: одни трудятся над преображением своей природы на пути к обожению, другие стремятся к отрешенности. У христианского духовного опыта и у ницшевской установки на сверхчеловека разрыв еще больше. Вклад Соловьева, утверждается в ходе критического анализа, «невелик». Он «архаичен», зато не «архаично» византийское богословие, с «энергетизмом» которого наш «деконструктор» почему-то не находит у Соловьева ничего общего. Соловьев также «неоригинален». (Упаси нас, Боже, от оригинальности определенного сорта, а с банальностью мы справимся сами.)

Перед нами модный футур-пассеизм, организующий короткое замыкание между одним из изводов православной патристики и завихрениями постмодернизма. Ревизуя классическое наследство, масштабный аудитор приводит философское дело к банкротству. «Деконструкция», сулившая нам обновление, не предложила в результате никакой новой терминологии, никакого философского языка, который бы свидетельствовал об открытии заявленной вроде бы новой философской эры. Нельзя же, в самом деле, принять за философскую терминологию такие прихотливые, ускользающие от содержательных определений, психоидные понятия, как «интенсивность» и «размыкание»?!