К предательству таинственная страсть...

На русскую землю права мои невелики,но русское небо никто у меня не отнимет.А тучи кочуют, как будто проходят полки.И каждое облачко приголубит, обнимет.И если неумолима родимая эта земля,

всё роет окопы, могилы глубокие роет,то русское небо, дождём золотым пыля,простит и порадует, снова простит и прикроет.Я приподнимаюсь и по золотому лучус холодной земли на горячее небо лечу…

Земля или небо? Небо или земля? Какая стихия даёт нам право называться русским, немцем, евреем? А что, если Лермонтов ближе к сути, нежели Слуцкий, когда он пишет о “тучках небесных”, о “вечных странниках”: “вечно холодные, вечно свободные, // нет у вас родины, нет вам изгнания?” А что, если правота Анны Ахматовой — глубже и сильнее чувств Слуцкого, когда она вспоминает в стихотворении “Родная земля” именно о земле, но не о небе:

Но ложимся в неё и становимся ею,Оттого и зовём так свободно — своею.

Конкурентная борьба неба и земли за человеческую душу родилась в доисторические эпохи, когда древние семитские племена осознали, что в окружении множества безбожных или многобожных народов не будет у евреев возможности навечно оставаться на какой-то одной земле, что придётся им сегодня рыдать на реках вавилонских, а в следующие века обживать Пиренейский полуостров или внедряться в земли, населённые германскими, польскими и прочими варварами… А небо — оно везде одно и принадлежит безо всяких границ всему человечеству. Это почувствовал и понял знаменитый еврейский художник из Витебска Марк Шагал, создавший живописную серию “людей воздуха”, о чём Андрей Вознесенский написал стихотворение “Васильки Шагала”, принесшее ему славу в еврейских кругах не меньшую, нежели та, которую получил Евтушенко за свой “Бабий Яр”:

В небе коровы парят и ундины.Зонтик раскройте, идя на проспект.

Родины разны, но небо едино.Небом единым жив человек……………………………………….Ах, Марк Захарович, нарисуйтенепобедимо синий завет —небом единым жив человек.

Марк Захарович послушал своего молодого друга и разрисовал израильский кнессет ярко-синим цветом, каким сверкает шестиконечная звезда Давида. Из песни слова не выкинешь: Слуцкий, переживший во время Холокоста гибель многих своих родных, несмотря на “жажду обрусения”, не мог стереть эти страшные страницы из своей памяти:

“Черта за чертою. Пропала оседлость: шальное богатство, весёлая бедность. Пропало. Откочевало туда, где призрачно счастье, фантомна беда. Он вылетел в трубы освенцимских топок. Мир скатерти белой в субботу и стопок”, “Теперь Освенцим часто снится мне: дорога между станцией и лагерем”, “Я не нашёл ни тёти и ни дяди, не повидал двоюродных сестёр, но помню, твёрдо помню до сих пор, как их соседи, в землю глядя, мне тихо говорили “сожжены”… У него есть стихи о том, “как убивали мою бабку”, у него есть стихи о “берёзке в Освенциме”: “Берёзка у освенцимской стены! Ты столько раз в мои врастала сны. Случись, когда придётся надо мною…”, у него есть стихи о том, что с псевдонимами можно смириться, но от “отчества” отказываться нельзя… У него есть стихи о том, что “еврейским хилым детям, учёным и очкастым, отличным шахматистам, посредственным гимнастам” надо заниматься “боксом”, “по травкам бегать босым”, “почаще лезьте в драки”… Почему? Да потому, что “ведь он ещё не кончился, двадцатый страшный век”.

Но одновременно он с горечью понимает, что это невозможно. Что из молодых поэтов, когда-то входивших вместе с ним в русскую литературу, что вышло? А вот что: