К предательству таинственная страсть...

В книге “Теперь Освенцим часто снится мне” среди глубоко личных стихотворений о своём еврействе в знаменитом стихотворении Слуцкого “Про евреев” одно слово заменено другим, но таким, что я глазам своим не поверил: неужели сам Слуцкий исправил строку “ношу в себе, как заразу, // эту особую расу” (вариант 1960 года) на ошеломившее меня: “ношу в себе, как заразу, // эту проклятую расу”? Неужели сам Слуцкий совершил это? Но почему? Постепенно осмыслив случившееся, я пришёл к следующему выводу: Слуцкому было мало осознать себя советским поэтом. Ему мало было убедить себя в том, что он способен слиться в эпоху уравниловки с простонародьем, “стоять, как все”, одеться в “ватно-стёганое”, принять как должное жизнь в “очередях” — в широком смысле слова… Всего этого ему как поэту было мало. Но для того, чтобы воздействовать на русского читателя, чтобы органически вписаться в русское лоно, чтобы совершить немыслимое — почувствовать себя душою русским — неужели ради этого он решился стать своеобразным выкрестом?

Но из стихов, опубликованных в книге “Теперь Освенцим часто снится мне”, составленных близким другом Слуцкого с довоенных времён Петром Герелиром, видно, как мучительно переходит поэт из мира, говорящего на идише, в стихию не просто русского языка, а русских чувств, и каких усилий стоило ему почувствовать себя русским поэтом. И тем не менее, Слуцкий пошёл дальше “русскоязычия”, решившись на отчаянную попытку раствориться в мире русской душевной жизни… И вот что из этого вышло:

Я не могу доверить переводусвоих стихов жестокую свободу,и потому пойду в огонь и воду,но стану ведом русскому народу.

Александр Межиров попытался пробраться к русской душе через привязанность к няне — “Родина, моя Россия, // няня, Дуня, Евдокия” — и через познание русской поэзии: “Был русским плоть от плоти, по жизни, по словам, когда стихи прочтёшь — понятней станет вам”. Слуцкий же приказывал себе быть русским во что бы то ни стало, несмотря на местечковость, господствовавшую в его харьковской семье:

Я инородец, я не иноверец,не старожил? Ну что же — новосёл.Я, как из веры переходят в ересь,отчаянно в Россию перешёл.

Однако веру сменить легче, нежели душу, и Слуцкий, чувствуя это, хватается за все обстоятельства, способствующие его “обрусению”:

У меня ещё дед был учителем русского языка!……………………………………………………..Родословие — не простые слова.Но вопросов о происхождении я не объеду.От Толстого происхожу, ото Льва,Через деда…

Но мало того: он, чтобы “перейти в Россию”, чтобы стать русским поэтом, посягнул на самое святое, чем жила веками вся еврейская местечковая диаспора, — на культ крови, который был священен для евреев со времён вавилонского пленения:

…стихи, что с детства я на память знаю,важней крови, той, что во мне течёт.

Слуцкий не был первым из литературной среды в осмыслении “голоса крови”. В книге “Свет двуединый”, изданной в России в 1996 году с подзаголовком “Евреи и Россия в современной поэзии” поэт и переводчик Аркадий Штейнберг с неменьшим бесстрашием вглядывался во тьму времён:

Не кровь отцов, не желчь безвестных дедов,переправлявших камни через Нил,

сильны во мне: иной воды изведав,я каплю Волги в жилах сохранил.И русским хлебом вскормленный сыздетства,с младых ногтей в себя его вобрав,я принял выморочное наследствокольцовских нив и пушкинских дубрав.

Мысль глубокая, хотя и косноязычно изложенная, я уж промолчу о том, что “кольцовские нивы” и “пушкинские дубравы” Штейнберг называет “выморочным наследством”. Слуцкий, конечно же, владел русским языком гораздо с большей естественностью, нежели Штейнберг. И чувствуя это, он от стихотворения к стихотворению искал выход из своего двусмысленного положения: