К предательству таинственная страсть...

Стали старыми евреямивсе поэты молодые,свои чувства поразвеяли,свои мысли охладили.Кто бродил Путями Млечными,верен был Прекрасной Даме,стали все недолговечными,а не вечными жидами.И акцент проснулся, Господи,и пробились, Боже, пейсы…

Умный, расчётливый и осторожный Межиров бежал от такой жёстоковыйности Слуцкого, как чёрт от ладана, и, размышляя о русско-еврейском противостоянии, всячески успокаивал себя: “Две крови, слившись воедино, // текут сквозь время напролом”. Недаром он же, прочитав евтушенковское стихотворение “Бабий Яр”, со страхом забормотал: “Спрячьте, Женя, это стихотворение и никогда никому его не показывайте!” Одним словом, Александр Петрович понимал, что нельзя “будить лихо, пока оно тихо”. Слуцкий же шёл “напролом”, желая переродиться в русского во что бы то ни стало. Он слишком хорошо чувствовал и понимал, что наступила эпоха Освенцима, которая жёстко спрашивает каждого его единокровного соплеменника: “Ты еврейский или русский?” Но одновременно с этими страстями-мордастями Слуцкий, как за последнюю соломинку, держался за отчество:

… И отчество, однако,

Я, как отечество, не выдам, не отдам.

Стихи так и называются “Отечество и отчество”, не зря же мы звали его “Абрамыч”. Но самый большой счёт своему народу был предъявлен Борисом Абрамовичем в стихотворении “Ваша нация”:

Стало быть, получается вот как:слишком часто мелькаете в сводкахновостей,слишком долгих рыданийалчут перечни ваших страданий.Надоели эмоции нации

вашей,как и её махинации.Средствам массовой информации,Надоели им ваши сенсации.Объясняют детишкам мамаши,защищают теперь аспирантычто угодно, но только не вашибеды,только не ваши таланты.Угол вам бы, чтоб там отсидеться,

щель бы, чтобы забиться надёжно!Страшной сказкойгрядущему детствувы ещё пригодитесь, возможно.

Обратим внимание на то, что поэт дал стихотворению заголовок “Ваша нация”. Не “наша”. И даже не “моя”, как будто он уже перевоплотился в русско-славянскую стихию, избавившись от власти над собой “этой проклятой расы”. Я представляю, как возмутился бы Слуцкий, если бы подобное стихотворение о евреях написал поэт из кожиновского окружения или употребил бы словосочетание “проклятая раса”. Позволить такой “антисемитский” выпад Слуцкий мог только себе. Перечитываю это стихотворение и думаю, что Слуцкий, сам того не подозревая, поднялся в нём до высот, которые встречаются в ветхозаветных обличениях своего грешного народа у древнееврейских пророков Ионы, Исайи, Иеремии. И, как будто понимая, что этот духовный взлёт опирается не на русскую землю и направлен не в русское небо, он ставит на своём пути к “обрусению” последнюю трагическую точку:

Созреваю или старею —Прозреваю в себя еврея.Я-то думал, что я пробился.Я-то думал, что я прорвался…Не пробился я, а разбился,не прорвался я, а сорвался.

Я, шагнувший ногой одноюто ли в подданство,то ли в гражданство,возвращаюсь в безродье родное,возвращаюсь из точки в пространство.

“Родное безродье” — страшнее не скажешь…

В послесловии к книге “Свет двуединый” Вадим Кожинов пишет: “Можно с большим основанием утверждать, что русско-православный менталитет почти полностью вытеснил еврейскую стихию в творчестве Пастернака (он, как известно, был сторонник безоговорочной “ассимиляции” евреев), однако это скорее исключение, чем правило”. Литературная судьба Слуцкого была более трагична, нежели судьба Пастернака. Слуцкий сам по своей воле порвал с еврейской стихией и не породнился в той степени, о какой мечтал, со стихией русской. Ему оставалось написать стихотворение-завещание:

Я вникать в астрономию не собираюсь,но, родившийся здесь, умереть собираюсьздесь, не где-нибудь, здесь, и не там — только Здесь!Потому что я здешний и тутошний весь.