К предательству таинственная страсть...

И ещё одно обстоятельство выгодно отличает первую эмиграцию от третьей. Владислав Ходасевич, со своей “Европейской ночью”, стоит в одном ряду с Буниным, написавшим в эмиграции “Жизнь Арсеньева”, с Мариной Цветаевой, чья книга “Вёрсты” не уйдёт в забвение, так же как “Солнце мёртвых” и “Лето Господне” Ивана Шмелёва, так же как “Жизнь Клима Самгина” Максима Горького… Первая эмиграция в отличие от третьей сделала блистательный вклад в русскую литературу. И недаром, получив в подарок от Бориса Слуцкого машинописный сборник “Европейской ночи” и прочитав его, я назвал свою первую московскую книгу коротким и ёмким словом — “Звено”, которое взял у Ходасевича:

Во мне конец, во мне начало,мной совершенное так мало!

Но всё ж я прочное звено:Мне это счастие дано…В России новой, но великой

поставят идол мой двуликийна перекрёстке двух дорог, где время, ветер и песок.

Париж 1928 г.

А прочитав “подарочное” издание “Европейской ночи”, сразу же запомнил и стихи о няне Елене Кузиной, и страшное стихотворение “Перед зеркалом”… И ещё вспоминаю о том, как летом 1960 года мы втроём — Анатолий Передреев, Владимир Дробышев и я — отправились на Николину гору, на дачу к поэту Николаю Асееву поблагодарить старика за предисловие к стихам Передреева, опубликованным в “Литературной газете”. На асеевской даче его жена — одна из трёх сестёр Синяковых, широко известных в литературной среде, напоила нас чаем, пару бутылок коньяка мы захватили с собой, языки у нас развязались, и я спросил Асеева — был ли он знаком с Ходасевичем и близок ли ему этот поэт. Асеев встрепенулся и почти закричал: — Да Вы что, молодой человек! Он же был человеконенавистником! Когда над его парижской мансардой пролетал самолёт, он, почти неподвижный, прикованный к постели, вздымал к небу руку и кричал: — Упади! Упади!

Да, человек таких страстей, вспоминая о няне-кормилице, мог бросить в лицо мачехе-родине: — Я высосал мучительное право тебя любить и проклинать тебя!.. Александр Межиров, конечно же, знал эти слова, когда писал в своей эмиграции, в доме для престарелых: “Можно родину возненавидеть — невозможно её разлюбить”. Но, увы, всё-таки разлюбил, и этому предшествовал целый ряд событий…

Ненастной зимней ночью 1988 года в Москве случилось несчастье, о котором один из второстепенных шестидесятников-демократов поэт Пётр Вегин в книге своих мемуаров “Опрокинутый Олимп” напишет подробно и правдиво:

“Юрий Гребенщиков, артист театра на Таганке, возвращался домой, отпраздновав вместе с коллегами и друзьями день рождения Высоцкого, который всегда отмечали в театре. Несколько раньше из того же театра уехал на своей машине один из известнейших и действительно замечательных поэтов, бывший в театре по тому же поводу. Оба они жили в одном районе. В Москве в ту ночь был сильнейший снегопад. Гребенщиков изрядно “принял” в театре и, как утверждали, после театра ещё где-то. Между Ленинградским проспектом и Красноармейской улицей, где находится сказочное строение знаменитого архитектора Казакова (его занимает Военная академия имени Жуковского), Юрия Гребенщикова сбила легковая машина. После удара она проехала несколько метров и остановилась. Из машины вышел человек в дорогой пушистой меховой шапке, вернулся к сбитому им Гребенщикову и, взяв его за ноги, оттащил в кусты. И уехал. Всё это видела в окно женщина, живущая в доме, расположенном напротив, которая в этот поздний час встала пописать. Она и позвонила в “Скорую помощь”, которая приехала, увы, с большим опозданием, сославшись на снегопад. По причине того же густого снегопада женщина не смогла рассмотреть номер машины. Всё это запротоколировано в отделении милиции. Если бы Юрия Гребенщикова не отволокли за ноги в кусты, а сразу же, подхватив на руки и погрузив в машину, отвезли в больницу (Боткинская совсем рядом), он остался бы в живых. Если бы “Скорая помощь” не плутала под густым снегопадом и приехала через пять (как и надлежит ей) минут, а не через сорок пять, он остался бы в живых. Выживали и в худших ситуациях, особенно когда “под банкой”. Если бы…

Врачи боролись за жизнь Гребенщикова три месяца. Второго сентября 88 года (точность — по почтовому штемпелю) я получил письмо без обратного адреса. Как выяснилось позже, подобные письма получили ещё несколько поэтов. Вот оно, слово в слово: