"К предательству таинственная страсть..."

Ну, как им не восхищаться?! Восславил Сталина — проклял его же благо­даря Хрущёву, заклеймил еврейских врачей-отравителей — искупил свой грех, написав “Бабий Яр”, восславил Ленина, — отказался от Ленина при по­мощи Венички Ерофеева, восславил Горбачёва — сдал Горбачёва после побе­ды Ельцина...

И всё от сердца, всё от души. Язык не поворачивается упрекнуть. Я уж не говорю о том, как искренне он “исправлял” свои стихи, даже самые заветные, самые хрестоматийные. Написал стихотворение о том, как он любит Россию: “Дух её пятистенок, дух её кедрача, её Пушкина, Стеньку и её Ильича”. Но меняется идеологическая конъюнктура, и строка меняется вместе с ней: “Дух её пятистенок, дух её сосняков, её Пушкина, Стеньку и её стари­ков”, а из поэмы “Братская ГЭС” изымаются главы о Ленине и о партбилете.

А что происходило со знаменитым “Бабьим Яром”? В первом варианте по­эт утверждал, что там фашисты убили только одних евреев. Но когда совет­ские идеологи поправили его, мол, и людей других национальностей гитле­ровцы расстреливали в Бабьем Яру тоже, Е. Е. всё поправил: “Здесь русские лежат, и украинцы с евреями лежат в одной земле”. Однако в эпоху горбачёвщины, когда переиздавался “Бабий Яр”, он, скорее всего под давлением ев­рейского лобби, выбросил из хрестоматийного шедевра “русских” и “украин­цев”, и снова в “Бабьем Яру” остались одни евреи...

***

Однако “еврейская тема”, начиная со стихотворения о врачах-отравителях (1952), стала важнейшей во всём творчестве Е. Е. до последних его дней и всегда выручала его в самых драматических обстоятельствах.

“Горжусь тем, что Всемирный конгресс русского еврейства, объединяю­щий 27 стран мира, выдвинул меня на Нобелевскую премию по литературе. Я тронут, потому что у истоков этой организации стояли люди, которые вышли из гитлеровских концлагерей. Это люди, о которых я писал” (из интервью одесскому журналисту Александру Левиту).

“В 1990 году по предложению Рождественского мы вместе написали пись­мо Горбачёву с просьбой, переходящей в требование, чтобы он раз и навсег­да осудил антисемитизм. Уже теряющий своё положение лидер перестройки сделал это, но недостаточно громко, как-то боком” (из предисловия Е. Е. к стихам Роберта Рождественского).

Но откуда у него, девятнадцатилетнего юноши, в жилах которого, по его же собственным словам, текла какая угодно кровь, кроме еврейской, — русская, белорусская, украинская, немецкая, шведская, польская, латыш­ская и т. д., — узнавшего лишь из газет в 1952 году о “врачах-отравителях” и заклеймившего этих “отравителей” в искренних стихах, откуда у него с той поры и до конца жизни угнездилась в душе мания преследования? Почему всю взрослую жизнь он был убеждён, что живёт в мире, сплошь заселённом анти­семитами, и его больное воображение то и дело рисовало ему ужасные кар­тины антисемитских расправ над бедными сынами Израиля?..

Я, сапогом отброшенный, бессилен,

Напрасно я погромщиков молю

Под гогот: “Бей жидов, спасай Россию!” —

Насилует лабазник мать мою.

Вот уж поистине он был из числа тех талантливых демагогов, кто ради красного словца не жалел ни мать, ни отца. Может быть, эта вульгарно поня­тая антисемитская тема подпитывалась у него еврейскими женами — Галей Сокол и Джен Батлер? Может быть, дружеское еврейское семейство Барласов так пристыдило его за стихотворение о “врачах-отравителях”, что он запом­нил этот урок на всю жизнь? А может быть, он сам, как человек со звериным инстинктом, уже в эти ранние годы осознал, что путь к мировой славе лежит через связи и дружбу с “мировой антрепризой”, в руках которой ключи и к ус­пеху, и к прессе, и к деньгам? Как бы то ни было, Е. Е. не просто стал бор­цом с антисемитизмом и “защитником угнетённых еврейских масс”, но какимто чудом перевоплотился во время своеобразного религиозного обряда в “русского Давида”, бросившего вызов всемирному многоликому антисемиту-Голиафу:

Страх — это хамства основа.

Охотнорядские хари,

вы — это помесь Ноздрёва

и человека в футляре.

Что разбираться в мотивах

моторизованной плётки?

Чуешь, наивный Манилов,

хватку Ноздрёва на глотке?

Даже политическое стихотворенье “Танки идут по Праге”, осуждающее наше вторжение в Чехословакию (август 1968), он попытался превратить в своеобразный манифест борьбы с антисемитами, организовавшими это вторжение.