"К предательству таинственная страсть..."

“Жена Алёши была эстонка. В Пинеге он её нашёл, их выселили из Эсто­нии во время гражданской войны. Когда он уехал из деревни в Москву, она ждала, ждала его, да и решила, что бросил... Возвратилась в Эстонию вме­сте с дочерью Валей. Писала нам из эстонского города Выру: “Сообщите чтонибудь об Алёше”. А мы и сами ничего не знали о нём. Уехал — и пропал. Уз­нал всё года через три брат Фёдор. Поехал в Москву. Вернулся. Молчит. Только закроет лицо и скрипит зубами, а то и плачет... Потом не выдержал, сказал: “Алёшку-то расстреляли”. А Гильда — Галей мы её звали — умерла в 1937 году в Тарту. Но всё это мы через много лет узнали. Решили Галю и племянницу свою Валю разыскать после войны. Сначала писать боялись, а потом написали в Таллин... Вскоре пришло письмо от Тильдиной соседки — через почтальона нашли. Узнали, что и дочка Алёши Валечка умерла в 1941 го­ду под оккупацией. Вот какая была красавица, с косами! — Елена Алексеев­на показывает мне фотографию. — А я, помню, сон видела: новая квартира и две печки холодные. Зачем они, думаю, раз не топятся? Прихожу домой из хлебного магазина — навстречу сестра: письмо, мол, получила, и Гали, и Ва­ли давно в живых нету... Многие говорят, что эстонцы плохие. Нет, очень приветливые! Мы навестили родственницу Гильды, от которой письмо полу­чили, где-то в 60-х годах ещё... Потом долго переписывались, она нам шерсть посылала.

А брат Фёдор работал в “Красном Севере” в Вологде, потом перевели в Нальчик, из Нальчика в “Гагринскую правду”, где и арестовали. Сидел он в Каргопольском лагере, писал нам письма. В марте сорок первого получили от него весточку: не пишите мне, нас отправляют в новое место, напишу сам... И до сих пор пишет. Ответ получили: умер от паралича сердца в Ма­гадане, судила тройка, дали десять лет... До сих пор не реабилитирован...

Всего-то нас было пять сестёр и два брата. Остались я да Маруся... Ро­дительский дом у нас был обшитый, родители добротой славились. Попро­шайки, бывало, придут, кто в деревне ночевать пустит? Ганины! Отец всех ни­щих за стол сажал. “Ешьте, пейте...”

Работящий был. Ставил печки, сеял коноплю, вил верёвки, кожу выде­лывал, сапоги шил, корыта из осины долбил. Земли-то было мало... А мать была хорошая плетея, кружева плела на семьдесят пар на продажу. Нитки ей давали заборщики, а потом забирали. Косынки плела из чёрных шёлковых ниток. И меня научила...

Соседнее село Архангельское было с церковью, с торговыми купцами, с каменными лавками. Приходское село... Купец был в селе — Ярков, умный мужик, когда туго стало — всё продал, уехал в Иркутск, вступил в партию... Справедливый был, хоть и купец. Бывало, отец придёт в лавку к его жене: “Пелагея Фёдоровна, праздники, детишкам чего-то купить надо”. Та зовёт приказчика, а отцу: “Выбирай, да не бери дешёвое, ты что, богач?” Долг за­пишет, а нам в подарок изюму да пряников...

Я была в последний раз в Коншино в 1938 году... Всё запустелое... Цер­ковь, где апостолы были, как живые, захабалили, всё переломали, зерном засыпали. Не зря пели песенку пионеры в те годы:

Мы всё взорвём,

мы всё разрушим,

мы всё с лица Земли сотрём,

и солнце старое потушим,

и солнце новое зажгём...

Я сама наизусть пела... А в церковь до сих пор хожу в нашу архангель­скую, икона у меня из родного дома...

В тридцать первом году меня насильно от отца-матери отправили на ле­созаготовки. Отец больной, мать больная. Надо было на лесоучасток лоша­дей гнать. Я и погнала. Отец не мог оставить мать больную. А у меня скоро рука от пилы заболела... Вернулась домой. В лес возвращаться не хочу. А сестра моя старшая Анна была в Балахне. Думаю — надо в Балахну бежать, а то в лесу подохнешь. Прибавили мне в сельсовете год, паспортов тогда небыло, — и поехала я из деревни. Как щас помню: мать больная осталась, стоит на пригорке одна, слезами заливается... Будь оно проклято, то вре­мя... Из Балахны я писем не писала, боялась, найдут да возвернут в лес... А про Алёшу что ещё сказать? Стихи он писать начал рано, когда я ещё бы­ла маленькая... Стихи про деда Степана помню... Дом-то у нас был с мезо­нином — перед окнами росли яблони, черёмуха...

У Алексея была в мезонине библиотека... Такие книги были! Спасли толь­ко Евангелие, ему подарил священник с надписью, когда он в Усть-Кубенском училище закончил... А вот ещё Псалтырь отца. Я память родителей чту, и ночь перед Пасхой не сплю... Помню, как Есенин и Райх с братом приез­жали к нам.

Она в Вологде работала у Клыпина, был такой краевед с частным изда­тельством. Райх секретарём у него была... Приехали, когда рожь клонилась, стучатся в наш дом: “Хозяюшка, нельзя ль переночевать?” А мать в ответ: “Сейчас скажу отцу, он пустит!” Брат рассмеялся — мать его и признала. Во­шли... Утром, я помню, жду не дождусь, когда проснутся. Как раз они на пра­здник попали после Петрова дня — на престольный праздник нашей дерев­ни... Помню Райх — в белой блестящей кофте, в чёрной широкой шуршащей юбке. Весёлая... А Есенин хорошо играл на хромке — подарил её Фёдору, хромка с зелёными мехами. Долго лежала. Потом пропала.