К востоку от Берингова пролива

Доктор Ленсинк на этот раз допустил нас к плите, и вскоре домик наполнился аппетитным запахом поджарки. Оба ученых и Дэн, хотя сначала они смотрели на нашу возню с грибами без энтузиазма (большинство американцев из грибов едят лишь шампиньоны), отдали поджарке должное. Потом к нам зашел Ричард Дэвис, испытующе посмотрел на каждого из сидящих за столом и, очевидно лишь из деликатности, согласился попробовать «чертовы уши». Он осторожно взял кусочек, положил его в рот, и хотя не сразу, но проглотил. Потом он зацепил вилкой другой триб, третий… Патер Чарли тоже завернул к нам, может быть, чтобы достойно проводить упрямых «кассаков» на тот свет. Однако, застав всех в добром здоровье, священник тоже согласился отведать «чертовых ушей» и тоже нашел их съедобными. Через несколько дней в ближайших к поселку окрестностях грибы стали попадаться редко, а грибники встречались то и дело…

Вместе с Ричардом, егерем заказника, сидим на гребне дюны. Шепчутся, набегая на пологий берег, волны. Шуршат, клонясь от ветра, упругие стебли колосняка. В воздухе то и дело появляются птицы. Ричард называет их по-эскимосски и, если это осуществимо, переводит названия на английский.

— Вот, по-нашему, каллоксиюк, что значит «следует за рыбой», — показывает егерь на орлана-белохвоста, действительно, заядлого рыболова. — А это кинглаик — «большой нос». — Это относится к гагам-гребенушкам. У самцов их в брачный период над клювом разрастается высокий гребень, и «нос» птиц в самом Деле становится большим.

Выясняется, что баклан по-эскимосски называется угачук («живущий на скалах»), чернозобая гагара — танушлик («спина разукрашена белыми точками»), белая сова — анипа («белая как снег»), канадская казарка — тутангаяк («у нее белые щеки»), гусь-белошей — натшаулик («у него как будто парка с капюшоном»).

И действительно, у чернозобой гагары в первую очередь бросаются в глаза белые пестрины на фоне черной спины, а у гуся-белошея, конечно, крупная белая голова. Не случайно и по-чукотски он называется «итлихлеут», что значит «белоголовый». Белый же цвет на шее птицы хотя и есть, но сразу его не заметишь.

А Ричард продолжает:

— Чугикпак («широкий клюв»), — это об утке-широконоске. — Октиотак («который остается здесь на всю зиму»), — о кречете. — Укулигаск («жирная осенью»), — об утке-шилохвости…

Белолобого гуся здешние эскимосы называют «лох-лох» или «лук-лук». Это явное подражание крику птицы. По-якутски она зовется почти так же — «лыглы». Ричард терпеливо, по слогам, произносит эскимосское имя поморника, но записать его мне никак не удается. Зато оказалось, что в переводе оно означает «вор». Интересно! Ведь и у нас на Севере его зовут то «разбойником», то «доводчиком» (то есть доносчиком, а это тоже не похвала). И я подумал: насколько метки иные эскимосские и вообще народные названия птиц, насколько они удачнее «книжных», принятых в цивилизованном мире!

На следующий год, на стыке зимы и весны, мы снова оказались на Нуниваке. Нам предстояло участвовать в ловле овцебыков и сопровождать их в пути с Аляски в СССР. Пойманные овцебыки должны были сначала какое-то время прожить в загонах на окраине Мекорьюка и пройти карантин. После этого их ждала перевозка на материк и перелет в Сибирь. На этот раз мы были здесь вместе с доктором Питером Лентом и заведующим Нунивакским заказником Джерри Хоутом. В нашу компанию входила также переводчица-американка Раиса Скрябина и, конечно, старый знакомый — егерь заказника Ричард Дэвис.

Интерес к переселению овцебыков на сибирскую землю в Соединенных Штатах, а особенно здесь, на Севере, оказался очень велик. Предстоящая операция предусмотрена одним из разделов советско-американского соглашения о сотрудничестве в охране окружающей среды. Это, конечно, не главный раздел в соглашении, но он. привлек к себе довольно пристальное внимание. Поэтому кроме биологов на остров прилетели кинооператоры и Мерлин Перкинс, ведущий одной из популярных телевизионных программ «Дикое королевство» (это передача вроде нашей «В мире животных»). Они должны были снять для телевидения специальный фильм о работе экспедиции.

Мекорьюк на этот раз утопал в сугробах. Из-под снега кое-где нелепо торчали верхушки дорожных знаков, выглядывали коньки домов, печные трубы, обозначавшие погребенные снегом улицы и дома. Днем и ночью слышался треск мотонарт. Они хозяйничали, а вернее, озорничали словно сами по себе, расплескивая здесь и там клубы сизого чада. Следы их гусениц беспорядочно петляли по поселку, казалось, нарушая и без того нестройную планировку Мекорьюка, забирались даже на крыши занесенных снегом домов.

Стоящая на отшибе длинная «полубочка» из гофрированного железа — нечто вроде островной гостиницы — на этот раз была отдана нашей экспедиции. Одна из трех небольших комнат в ней досталась Вадиму Сергеевичу и мне, и ее сразу заполнили клубы табачного дыма: мой спутник курит «Беломор» без перерыва, папиросу за папиросой.