Качели

Тётина судьба на протяжении всей жизни была отмечена печатью одиночества и скитаний. Второй по счёту ребёнок в многодетном семействе кировоградского часовщика Арье Ройтмана, самая некрасивая и самая одарённая среди семи сестёр и братьев, она в неполные двадцать лет, после смерти отца и последовавшего вскоре ареста старшего брата стала фактически главой семьи. Учила музыке юных оболтусов в богатых домах. Отправилась, лишившись учеников, на заработки в Одессу, устроилась (после бесконечных блужданий, ночёвок в нищенских приютах, а то и просто под забором) музыкантом-тапёром в любимый горожанами синематограф «Иллюзион», играла, сидя перед экраном, на пианино во время демонстрации немых фильмов.

Семейная хроника свидетельствовала: была у тёти туманная какая-то история с замужеством. Её оставил то ли муж, то ли жених влюбившись в другую женщину. Работу она тоже потеряла после того как арестовали и расстреляли как маскировавшихся шпионов директора, администратора и механика «Иллюзиона», а сам синематограф закрыли. Возвращаться домой не было смысла, и тётя подалась в Москву, поступила на курсы счетоводов, а по окончанию устроилась младшим бухгалтером на шоколадную фабрику «Рот фронт».

Она была рассудительна и бережлива, копила денежку на чёрный день. Потребности свела к минимуму: одно платье выходное, одно для работы, в еде побольше свежих овощей, в особенности моркови, калории расходовать разумно, чаще дышать свежим бесплатным воздухом на природе.

Ведя спартанский образ жизни переженила и повыдавала замуж выросших благодаря её стараниям младших сестёр и братьев, но сама больше попыток обзавестись семьёй не делала. Перед самой войной, списавшись с бывшей фабричной подругой, завербовалась на двадцать лет и уехала работать бухгалтером в самый крупный тогда рыбный морской трест на полуострове Камчатка…

Увидела её впервые Ксения на похоронах мамы. С наружностью, абсолютно не соответствующей облику щедрой благодетельницы, опекающей бедных родственников Тётя Беата оказалась подвижной сухонькой старушонкой с внушительным носом и рыжими, вразнобой торчащими вихрами – как у её любимой в детстве тряпичной куклы Василиски. Когда они обнялись, всплакнув, на пороге, Ксения нащупала под тётиным платьем из набивной вискозы небольшой аккуратный горбик.

Она прилетела из Москвы, где жила в последнее время, после того, как окончился срок её камчатского контракта, и ей разрешили согласно существовавшим льготам для ветеранов освоения Севера и Дальнего Востока покупку кооперативной квартиры в столице и московскую прописку.

Несколько дней они провели вместе в осиротевшей квартире. Отчим замкнулся в себе, молчал. Уходил покурить на кухню, долго не возвращался. Тётя раздражала его. Лезла с советами, всюду совала свой нос. Привезла портативный радиоприёмник «Спидола», ловила по ночам лёжа в ситцевой сорочке на кровати вещавшие по-русски еле слышимые в треске и рёве глушителей западные радиостанции: «Би-Би-Си», «Голос Америки» и «Свободу». Утром, за завтраком, пересказывала содержание бесед любимых радиообозревателей Бориса Парамонова и Анатолия Максимовича Гольдберга.

– Как тебе нравится, дитя? – обращалась к Ксении. – Мы, оказывается, собираемся бросить на Израиль атомную бомбу. Ради кого, спрашивается? Ради этого бандита Насера? Слышала, он перекрыл евреям выход в Красное море. Не понимаю, почему молчит Америка. Это же настоящий разбой!

Была отчаянная сионистка, восхищалась успехами Израиля, повторяла имена Голды Меир и Моше Даяна. Призналась: появись хоть малейшая возможность, немедленно бы туда уехала, не задумываясь.

Отчим как-то не выдержал, бросил в сердцах:

– Вы бы всё-таки, Беата Львовна, не очень тут антисоветчину разводили.

– Антисоветчину?

Тётя смотрела на него во все глаза.

– А то нет.

– Да об этом сейчас на каждом углу говорят!

– Пусть говорят кому не лень (Впервые после похорон побрился, лицо заострилось, помолодело) А Ксении нечего мозги засорять. Ей не в Израиле жить.

Чиркал нервно спичкой, закуривая очередную сигарету.

– Не видите разве, что творится? Пришьют политическую статью, и крышка. Жизнь кувырком…

Тётя отгоняла ладонью дым, задумывалась.

– Может, вы и правы. Я всегда была немного этой самой, эсеркой.

Слушать западные «радиоголоса» не перестала, но от комментариев в компании уже воздерживалась.

– Нет-нет, – бормотала у газовой плиты на кухне, – что-то с нами всё-таки происходит…

Совершенно не умела готовить, благородные её порывы покормить безучастно слонявшихся по дому Ксению и отчима заканчивались плачевно: еда сгорала, супы бурлили и уходили, кастрюли опрокидывалась на пол.

– Надо же быть таким уродом! – кляла себя тётя нарезая в очередной раз привезенные из Москвы колбасу и голландский сыр.