Кадетство. Воспоминания выпускников военных училищ XIX века

Вскоре после допроса у Краббе мы получили возможность сноситься письменно. Училищная прислуга передавала нам друг от друга записки. Я сильно подозреваю, что это делалось не без ведома начальства и по внушению Краббе. Суханову пришла мысль объяснить образование нашего общества влиянием сочинений Максимова о северных промыслах и желанием нашим содействовать развитию Северного края, и мы, сговорившись, показывали в этом направлении (от этого и стали называть наше общество китоловным, а нас китоловами). Как ни нелепо покажется на первый раз такое объяснение, но нам поверили; очевидно, хотели верить, искали повода к нашему оправданию. И действительно, через неделю нас выпустили, и мы уже считались не обвиняемыми, а свидетелями, в качестве каковых нас и опрашивали прокурор и жандармы, приезжавшие для этого в училище. Недели через две после этого всех нас, человек двадцать пять, вызвали в конференц-зал и выстроили во фронт. Минут через десять вошел Краббе в полной форме со всеми орденами и объявил нам, что он приехал прямо от государя, который велел «простить и забыть», но что он, Краббе, от себя наказывает нас на шесть недель без отпуска.

После этого он обратился к нам с речью, содержание которой я, конечно, не могу передать через 35 лет, но суть ее была в том, что мы, на которых казна ежегодно тратит по тысяче рублей на каждого, вместо того чтобы слушать начальство и нашего духовника, взяли себе в руководители «каторжанина Чернышевского» и «какого-то английского бунтовщика Милля» (почтенный Джон Стюарт Милль[65]

, конечно, был бы весьма удивлен, узнав, что русский министр зачисляет его в бунтовщики) и тому подобных лиц. В конце речи он выразил надежду, что это дело послужит нам уроком и мы найдем себе лучших руководителей.

Затем последовала сцена, которая в наших глазах окончательно уронила престиж нашего начальства. Краббе, окончив речь, обращенную к нам, повернулся к начальству и начал разносить его, не стесняясь в выражениях.

Наш важный, украшенный лентой и орденами директор, инспектор, начальник строевой части и ротные командиры в ответ на грубую и по большей части несправедливую брань только низко кланялись, и чем брань становилась грубее (Краббе умел ругаться), тем поклоны становились все ниже и ниже.

Эта сцена оставила на некоторых из нас неизгладимое впечатление, иллюстрируя весь тогдашний режим: грубость, самовластие и заносчивость перед низшими и рабское низкопоклонство перед высшими.

Матросы, стоящие неподвижно перед ругающим их начальником, не производили на нас такого тяжелого впечатления, как вид этих кланяющихся, обшитых золотом фигур нашего начальства, наших воспитателей, объятых рабским трепетом перед расходившимся временщиком. Какое же уважение могло остаться у нас, молодых мальчиков, не боявшихся министра, к нашему начальству, унижающемуся перед ним? Очевидно было, что и сам Краббе презирал их; его тон с нами даже в последней его речи был не тот, что с ними — нам он не сказал ни одного оскорбительного слова. Если бы он задался целью уничтожить впечатление своего истинно гуманного и вполне педагогического поведения к нам в этом деле и задался целью дискредитировать окончательно в наших глазах тогдашний режим, он ничего лучшего не мог бы придумать, как разыграть перед нами вышеописанную сцену.

В таком же роде, как мы потом узнали, разыгрывались сцены и в других военно-учебных заведениях, но там роль громовержцев приняли на себя начальники училищ, причем начальник инженерного училища, придя в азарт, закончил свою речь такой угрозой по адресу виновных воспитанников: «Я вам говорю, что вас закуют в кандалы и сошлют на каторгу; а если это еще раз повторится, то всех вас исключу из училища».

Спасая нас, Краббе спас и всех других участников этого общества, он не дал Шувалову раздуть дело, и пострадал только Лутохин, который был выслан, и один офицер, уволенный в отставку.

Из других — гражданские лица отделались, кажется, только надзором, а воспитанники военно-учебных заведений — тем же наказанием, как и мы.

У нас в училище был прочитан при общем собрании воспитанников очень длинный приказ морского министра, в котором объяснялось, что агенты заграничного революционного сообщества, не останавливающиеся ни перед какими средствами, стараются всеми способами найти себе сторонников в России. Они проникли и в военные училища и под всякими ложными предлогами стараются увлечь воспитанников этих училищ, в том числе и нашего, что им наконец и удалось, — под предлогом развития богатств России привлечь несколько горячих голов, которые в настоящее время прощены, но впредь прощаться не будут, и что этот приказ должен читаться всем вновь поступающим воспитанникам для предупреждения.

Тем и кончилась официальная сторона этого дела, но началась история среди товарищества.