Кадетство. Воспоминания выпускников военных училищ XIX века

Особенно усердно занималась распространением слухов так называемая «бутылочная компания» человек в двенадцать, состоявшая из любителей выпивки и веселой жизни и смотревшая с презрением на всякого, читающего серьезную книжку. Во главе этой компании был Дюбрейль-Эшаппар I, состоявший впоследствии при наследнике престола Николае Александровиче. Эта компания, как мы после узнали, устроила за нами целую систему шпионства и, между прочим, отрядила к нам наиболее начитанного из своей среды (хотя, что совершенно естественно в данном случае, игравшего в этой компании роль пария), Хлопова, родственника Левашева, правой руки Шувалова[64]. Хлопов вдруг почувствовал к нам нежные чувства, стал заводить с нами беседы по интересующим нас вопросам, высказывал сочувствие нашим взглядам и тому подобное. Одним словом, вел себя так, что у нас не раз подымался вопрос, не открыть ли ему все и принять его в кружок. Но, несмотря на нашу детскую наивность и доверчивость, мы инстинктивно ему не доверяли и каждый раз откладывали решение вопроса. Он же, как потом выяснилось, сообщал все, что мог, не только бутылочной компании, но и докладывал своему родственнику Левашеву, к которому, вероятно, попали и наши потерянные записочки с адресом собрания. По окончании нашего дела Хлопов признался Луцкому в том, что передавал о нас, оправдывая себя тем, что он и его товарищи решили это сделать, чтобы спасти нас.

Мало-помалу впечатление угнетенности и неуверенности в себе, вынесенное из собрания, само собою распалось, и мы с прежним увлечением предались общим чтениям и мечтам о благодетельной революции, долженствующей осчастливить мир. Так все шло спокойно еще месяца полтора. Но вот в начале февраля 1872 года над нами разразилась гроза.

Как-то раз поздно вечером, когда я уже лег спать, ко мне подбежал один из товарищей, очень взволнованный, и сообщил, что Луцкий и Паскевич арестованы и куда-то уведены. Я вскочил… смотрю… у нас в спальне царит небывалое оживление. Все товарищи, разбившись на кучки, о чем-то ведут оживленные разговоры. Я встал и, переходя от одной группы к другой, стал прислушиваться к толкам. Везде, конечно, говорили об аресте Луцкого и Паскевича, но сообщались самые нелепые слухи. Один рассказывал о том, что Луцкий и Паскевич дрались на дуэли; другой — что они оскорбили офицера; третий — что у нас в училище образовалось тайное общество самого террористического характера, что Луцкий и Паскевич — члены этого общества; эти последние толки велись, конечно, среди бутылочной компании. Когда я подошел к ним, то они довольно злорадно посматривали на меня и задавали мне ядовитые вопросы о том, как я себя чувствую и что думаю об аресте Луцкого и Паскевича. Но я не стал пускаться в объяснения с бутылочниками, а, послушав, о чем толкуется, отправился разыскивать Уклонского и Кулеша.

Когда я их разыскал, мы стали обсуждать, как нам быть, так как не сегодня завтра нас тоже арестуют. К нам присоединились еще несколько человек, принимавших вначале участие в обществе, а потом отставших. Эти последние были страшно испуганы, но мы их успокоили, объяснив им, что об их участии никто знать не может и что никто из нас их не выдаст. Сами же мы ни к какому решению прийти не могли, ибо нам невозможно было сообразить, откуда свалилась беда и что известно начальству, а что нет. Но испуганы мы не были, нам тогда все представлялось в розовом тумане, даже арест, ссылка или, как мы думали, каторга. Потолковав о том о сем и видя, что за нами не приходят, мы разошлись, улеглись спать и проспали до утра так же крепко, как всегда.

Но на другой день утром в нашу роту явился ротный командир Изыльметьев, вызвал нас троих — Уклонского, Кулеша и меня — и объявил, что мы арестованы.

В это же время были произведены и в других ротах аресты — в первой и второй, так что всех арестованных набралось до 25 человек, в том числе Суханов, бывший воспитанником старшей (первой). Нас всех рассадили поодиночке в разные места: кого в конференц-зал, кого в карцер, кого в лазарет и так далее. А Луцкий, так тот помещался у директора на квартире.

В первую минуту наше начальство было страшно перепугано и отнеслось к нам весьма сурово. Нам грозили военным судом, ссылкой, каторжными работами, а при нашем отказе давать показания грозили, что отправят нас в III отделение, а что, дескать, там с нами церемониться не будут и применят к нам телесное наказание и пытку. Но все эти угрозы мало на нас действовали, и мы были очень сдержанны в своих показаниях нашему начальству, чем приводили его в немалое бешенство. Но вскоре все это изменилось: нас потребовал к себе тогдашний морской министр, вице-адмирал Краббе.

Но раньше, чем продолжать дальше, я должен сказать несколько слов о самом Краббе, сыгравшем такую важную роль в нашей судьбе.