Кадеты и юнкера в Белой борьбе и на чужбине

Прибыв в Сфаят в крайней бедности, с коробками и баночками от консервов вместо посуды для еды и питья, мы постепенно эволюционируем – стараемся сделать нашу жизнь культурнее. Заводим себе общие столовые для еды, заводим постепенно посуду, скатерти и пр., но стада кур и уток приводят стремления к нулю. Столы в столовой зачастую покрыты пятнами от куриного гуано, скамейки – также, и не редкость видеть воспитанника с пятнами гуано на брюках; даже в церкви, в столовой, даже на месте, где собирается алтарь, бывают следы пребывания кур, и, становясь на колени во время молитвы, необходимо остерегаться, чтобы не попасть коленом в следы пребывания кур. В кают-компании куры бродят по столу, по скатерти, бьют посуду, оставляя всюду свои следы. Невозможно приоткрыть дверь или окно, чтобы проветрить комнату или чтобы впустить луч для просушки ее, чтобы через щель не забрались куры и не оставили в комнате следы своего пребывания. К сожалению, следы пребывания кур подмывать, подтирать приходится не собственникам домашней птицы, а собственникам комнат. Полиция, окрестные арабы пристают постоянно с жалобами о выедании этими стадами птицы посевов. Не говоря уже о шуме и гомоне, при котором человеку занимающемуся невозможно сосредоточить на чем-нибудь внимание, а больному – спокойно уснуть. Вот, примерно, картина настоящего положения вещей. Факты появления карикатур на дверях столовой, беганье чинов генеральского и полковничьего звания с палками за курами, чтобы отогнать их от дверей в свои комнаты, я считаю началом совершенно естественного, пока теоретического, протеста против бесцеремонности собственников домашней птицы, не стесняющихся ради своих меркантильных расчетов портить жизнь всем остальным жителям Сфаята. Наступает весна, стада домашней скотины будут плодиться и размножаться, но невероятно, что стада эти удесятерятся и покроют живым слоем всю площадь Сфаята. Полагаю, что к этому времени люди, выведенные из терпения этой египетской казнью, могут от теоретических протестов перейти к активным действиям и «бессознательное избиение» птицы, представляющееся лишь пока метафорой в рапорте коменданта (так как знаю лишь один факт убийства курицы копытом лошади, но и то при защите священного права собственности овса от расхищения курицами), может обратиться из метафоры в действительность.

Считаю своевременным вступиться в это дело; понимая, что в один день невозможно ликвидировать то, что нарощено в три года, даю срок для ликвидации до марта. С 15 марта воспрещаю совершенно нахождение в Сфаяте беспризорных домашних животных.

В прочтении этого приказа расписаться собственникам домашней птицы.

Вице-адмирал (подпись).

Верно: адъютант Морского корпуса (подпись)».

Так эта эпопея и кончилась. Кур большею частью продали арабам.

Утро. День будет жаркий. Мухи колотятся в железную сетку. Голос «дедушки» под окном:

– Идем сегодня к итальянцу?

Предприятие это заманчивое. Правда, оно сопряжено с некоторым расходом, но зато и удовольствия много. На нижнем шоссе, если спускаться от Надора к Бизерте, среди раскинувшихся виноградников издали видна широкая терраса, покрытая вьющеюся зеленью. Это небольшой ресторанчик, где хозяин-итальянец угощает превосходным вином из своих виноградников – душистым и густым, как сироп. У этого итальянца русскими много было оставлено франков и рассказано всяких историй.

Одна дорога туда чего стоит! Пройдя мимо лагеря, в котором живут французские офицерские семьи, вступаешь в ущелье, откуда одна дорога идет в форт Эн-Эч, а другая зигзагами спускается к Бизерте. Картиной нельзя насмотреться. Обрывистые скалы, взорванные каменоломни с гладкими, словно полированными, отвесными срезами, зеленые квадраты виноградников и хлебов внизу, в долине, в туманной дали Бизерта, справа блестит канал, а прямо – хочется его все собрать в себя – синее море. Оно далеко, его, как в кинематографе, не слышно, но видно, как оно курчавится и пенится у берегов.

К итальянцу мы спускаемся «по способности», иногда прямо, по круче протоптанной тропинки. Входим на террасу, выбираем столик и некоторое время молчим. У «деда» больное сердце – он тяжело дышит, вытирает шею платком и подставляет голову мягкому ветру с моря.

У итальянца «дед» всегда веселый. Он добродушен с мужчинами и чрезвычайно любезен с дамами, и при расплате строго настаивает, чтобы дамы в расходах не участвовали.

Приходили мы сюда сытыми и только пили. Мускат крепкий и приторный (много его не выпьешь) делал свое дело… Обратный путь был тяжел и медлителен. «Дед» все время останавливается и хватается за сердце. Большая удача, если удастся подцепить проезжающего извозчика. Тогда «дед» опять приходил в благодушное настроение и мы шажком поднимались по крутой дороге под звуки бубенчика, покрикивания араба и уславливались о вечернем винте, в библиотеке, в его кабинке.