Кадеты и юнкера в Белой борьбе и на чужбине

Когда на «экране моей памяти» развертываются картины моих африканских воспоминаний, то в них основным тоном являются ученические массы – то мальчишки, почти дети, то усатые юноши; то они проходят поодиночке по лагерям, то идут густыми колоннами в строю – зимой в синих суконных бушлатах, летом – в белом; то мелькают в полях среди кустов, пробираясь по ими же проложенным сокращенкам по разным путям-дорогам. На торжественных парадах, батальонных прогулках с музыкой, на спортивной площадке гимнастических состязаний – это была монолитная масса; но мы знали своих учеников в классах, на уроках, каждого в отдельности, а некоторых в интимной обстановке, как своих гостей. По отношению ко всем ним были особенно сложны наши воспитательские задачи и педагогическая ответственность. У нас на руках оказались многие десятки детей, трагически оторванных от семей, которым нужно было дать не только среднее образование, но и что-то сделать в другом отношении: дать то, что дается семьей и домом вообще в развитии общежительских отношений, общей интеллектуальности, индивидуальных вкусов и т. д. Эти трудности чисто воспитательского характера считались едва преодолимыми, если вспомнить картину хотя бы пребывания Морского корпуса на «Генерале Алексееве» во время нашей эвакуации из Севастополя. Оборванные, кто в чем одетые, грязные, завшивевшие, как все на кораблях, полуголодные, в холодной и жесткой обстановке неприветливых кубриков неуютного дредноута, кадеты среди разношерстной, стихийно собранной толпы казались беспризорными замарашками. С большой тревогой мы наблюдали на корабле за грубыми нравами этих пареньков, зорко следящих по части съестного за всем, что можно стащить, – хлеб, муку, консервы и пр. Корабельный блатной жаргон висел в воздухе, и некоторое время, уже на берегу, грубые инстинкты, как скверные привычки, прорывались на уроках. Особенно это сказывалось на уроках русского языка, который болезненно страдал от этого корабельного блата: кадеты в классах озорничали, например, отвечая урок или читая книгу (представьте – Тургенева!), заменяли слова: вместо «есть» – «шамать», «харчить» и т. д. С этим тяжелым наследием пришлось очень долго бороться. И эти навыки у детей были побеждены. Началось с внешности, с приведения всех к приличному виду, с искоренения разгильдяйства и распущенных привычек. Надо отдать справедливость строевой части – внешняя часть воспитательного дела ей в этом отношении удалась. Через два-три месяца работы на форту, в Джебель-Кебире, о закулисной стороне которой мы знали немного, ученики стали неузнаваемы.

Как отзвук этих тяжелых времен осталась у кадет авантюрная привычка – старое воровство-баловство по садам и огородам. Откровенно сознаться, в этом было много прародительского. Как гоголевские бурсаки, школяры у нас всегда много шкодили, несмотря на бдительную охрану садоводов и бахчевников с их овчарками.

В Африке искушений в этом отношении было еще более. Кругом наших лагерей раскинулись арабские сады и виноградники, по местному порядку обнесенные кактусовой оградой, как колючей проволокой. А на открытых полях, среди пашен, стояли одинокие деревья – яблони, винные ягоды и др. Все это представляло огромные искушения, для многих совершенно непреодолимые, и не только для маленьких…

Ночью, когда засыпали лагеря, начиналась особая потаенная жизнь, о которой могли бы рассказать не только сады и виноградники, но и темные улочки Бизерты. Смельчаки небольшими группами отправлялись на добычу. Нужно было не только обойти собственное начальство – всевозможных дежурных, дневальных и проч., но и бдительность сторожей и арабских псов. Разумеется, массу неприятностей причиняли ненужные при этом опустошения и поломки. Частые жалобы арабов вызывали серьезные меры борьбы с этим злым мальчишеством, писались грозные приказы, но соблазн был не только для мальчишек… Однажды во время одного из таких ночных набегов арабами была застигнута целая компания. Большаки, сильные и проворные, успели ускользнуть, а один маленький кадетик своими танками застрял в изгороди, был изловлен и препровожден к корпусному начальству. Утром перед выстроенной ротой виновный был вызван для выслушивания жестокого выговора. Каких только страшных слов тут не было! Маленький преступник был в большом смущении – он действительно являлся козлом отпущения, считая себя очень несчастным человеком, с другой стороны, он чувствовал величайшую несправедливость в такого рода одиночной ответственности, – ведь в этой экспедиции участвовал и гардемарин-фельдфебель, стоявший тут же на правом фланге, и еще кое-кто повыше, и т. д. Но как только он, не выдержав, с досадным плачем стал называть имена, его немедленно отправили на свое место и дело было предано забвению…