Кадеты и юнкера в Белой борьбе и на чужбине

А пустыня заманивает и без пышек и костра. Много в ней интересного. Ты вот смотришь – песок да песок, и нет, кажется, в ней больше ничего. А ты погляди хотя бы, какие камешки в этом песке можно отыскать – многие составляли себе коллекции невиданных мной дотоле камней – разноцветных, самой причудливой формы, просто загляденье! Тут же и раковины морские – значит, когда-то здесь море было.

А если на рассвете выбраться на соседнюю с лагерем дюну, прилечь смирненько и следить за всем, что делается вокруг – обязательно увидишь шакалиху-мать, как она из норы вылезает и за пищей для своих детенышей куда-то тянется. Это ведь она сегодня ночью завывала, не то смеялась, не то плакала, вроде гиены. Ты только нишкни, не торопись, дай ей подальше отойти. А тогда – не зевай, бегом к норе и – шасть туда рукой. И обязательно шакаленка вытянешь, если не растяпа и не трус. А теперь в лагерь и где-нибудь раздобудь молочка сгущенного. Сгущенное молоко если разбавить – так это для них самая распрекрасная пища. А подрастет, привыкнет – чем тебе не собака? И жили так у нас в палатках – где щенята, а где шакалята. А потом вместе, дружной семьей, лаяли и подвывали на своих же и не своих, а те – выстраивались под луной на ближней дюне и задавали концерты.

Вечерком, после того как трубач протрубит зорю и дежурные кадеты, а за ними и дежурный офицер обойдут лагерь, приговаривая: «Тушить огни, прекращать разговоры!» – так приятно бывает собраться тесным кружком где-нибудь у приятелей, у Кирюшки Ляхова или у Павлика Крипакова, и слушать чей-то рассказ о мумии фараона, явившейся ученому во сне. «…Отдай мне мою руку!» – замогильным голосом хрипит рассказчик. Интересно и жутковато немного. Мы уже вылезли из палатки и, завернувшись в одеяла, слегка дрожим от холода – ночи-то холодные. Вот теперь надо отбросить верхний слой песка и врыться поглубже – там за день прогрелось, как на русской печке. Вот ведь и холодновато как будто, а уходить не хочется – рассказ о руке будет продолжаться еще долго…

Или перед вечерней зарей собираемся группой, и кто-нибудь заводит старую «служивскую», еще суворовских времен. <…>

«Ведет» Голубинцев, наш лагерный «соловей». Вторит, может быть, Павлик Крипаков, Федька дает баса – ох и хорошо же, славно поют степные волчата! А в глазах, не по-детски серьезных, пролегла грусть. Вспоминают они, когда песню «играют», и Тихий свой Дон, и Кубань вольную-раздольную, и Терек бурный, и степи Оренбургские, и вообще все далекие теперь казачьи земли… Вот это-то и есть исконная русская песня! Не поднемеченная, не подфранцуженная, непричесанная, неприглаженная… Какой принес ее беглец в степи, в Поле Дикое, такой ее степь и сохранила, никакому чужаку и притронуться не позволила. Вот тут и ищи старых песен, напевов и древних, что не только при батюшке Александре Васильевиче Суворове, а бери поглубже – может, и при царе Алексее Михайловиче Русь певала… Да и сама степь – разве же она молчала? Отозвалась и она гулким эхом, и из груди ее полились ее собственные напевы, вскормленные вольными ветрами и Свободой. И нужно было несколько веков, чтобы разлилась эта песня по всему миру, чтобы заполнила души басурманские, чтобы расплавила медные сердца суровых тевтонов, чтобы начала вырывать слезу за слезой из глаз невозмутимых англосаксов…

Или вот забредет к «сугубцам» их вице-урядник. Старше их он лет на семь, на восемь. Заглядывает просто так, «для порядку», а там и останется с ними надолго; начнет рассказывать – почему, например, мы гордиться должны своим именем казачьим. И пойдет, и пойдет… И Туретчина тебе тут, и Азов, и «тот погибельный Капказ», и о чем ни заговорит, тут и песней поясняет, ежели сам голосистый, и словно картину пишет. А волчата учатся да подтягивают несмело. А сверху на них смотрит то же небо, что и дома, тот же Ковш перевернутый, тот же Батыев Шлях. Они, может, и ярче здесь даже. А все не то. Степи-то – далеко-далеко отсюда!

Вспоминаются густые лиловые сумерки. На линейке необычное оживление. С одной стороны – кадеты 1-й сотни, там 2-я, а мы отдельно, еще дальше. Было это по случаю приезда каких-то высоких гостей. Идет соревнование в пении между сотнями. Мы пыжимся изо всех сил, помогает нам и кто-то из наших вице-урядников, кажется – С. Похлебин, что ли. Потом вступает 2-я сотня, а все завершает мощный хор первой. Много пели, и грустных, и залихватских. В конце «Много лет Войску Донскому» переходит в бурное «Славьтесь, славьтесь, казаки-удальцы природы!». В тот вечер и мы заработали немало горячих аплодисментов и «утешительный» приз – груду апельсинов. Ну где же нам было тягаться со старшими! Но веселые и возбужденные мы расходились по палаткам и в этот вечер долго не могли уснуть. Песни оживили воспоминания, всюду были слышны рассказы о родных хуторах и станицах, и никто не пытался гасить это пламя сухим приказанием: «Тушить огни, прекращать разговоры!» Чуткое было у нас начальство – небось и самих разобрало!