Кадеты и юнкера в Белой борьбе и на чужбине

Не доходя около 2 верст до берега, после особой ледяной насыпи-границы, мы остановились, и полковник Бернадский поехал на санях в Аккерман, для переговоров с румынскими властями. Ждать на льду нам пришлось около часа, замерзли мы еще больше, к тому же и голод мучил все сильнее. Наконец вдали показались быстро несущиеся сани; в них стоял наш директор и возмущенно крикнул, что румыны отказываются нас принять и требуют, чтобы через 3 минуты все русские покинули румынскую площадь льда и ушли за линию границы, в противном случае угрожают открыть орудийный огонь. Требование это было не только возмутительным, но и невыполнимым, так как самому полковнику Бернадскому потребовалось уже свыше 3 минут, чтобы доскакать до нас.

Не успели мы сделать и 100 шагов обратно, как за спиной раздался выстрел, низко над головами пронесся снаряд и ударил в лед, шагах в 20 от нас, как раз в интервал между нашими 1-й и 2-й ротами. Все бросились бежать, ожидая следующих выстрелов и опасаясь, что треснувший лед начнет ломаться. Помню, что сильный взрыв, столб воды и осколки льда слегка оглушили меня и заставили зажмурить глаза; когда я их снова открыл, глазам представилась жуткая картина. В громадную прорубь с разгона влетели сани, и мы услышали крики о помощи. Несколько кадет – Авраменко, Голиков[133], Худобашев[134]

, Гродский[135], я и др. – бросились туда. В проруби, среди осколков льда, плавали сани и бились трое людей и две лошади с окровавленными головами, обезумевшие от боли и холода. На скорую руку мы связали вместе наши пояса и вытащили всех троих, одного за другим. Это были двое мужчин и молоденькая сестра милосердия. Края льда ломались под нами, и Гродский и я сами провалились, и наша одежда стала быстро покрываться льдом. Особенно тяжело было вытащить одного большого, грузного старика в тяжелой шубе. Когда мы подбежали, он вытащил что-то из-за пазухи и бросил на лед со словами: «Спасите хоть это, не мне – так вам!» Я поднял сверток и машинально сунул в карман, собираясь потом отдать его обратно. Но через минуту, оступившись в воду, чувствуя, что замерзаю сам, я позабыл обо всем, и, когда в воде остались одни полуживые лошади, кадеты погнали меня и Гродского бежать к русскому берегу, чтобы мы согрелись хоть движением.

Остальные понесли спасенных. Вернувшись в Овидиополь, в нашу школу, я обнаружил в кармане этот сверток. Это оказался бумажник, завернутый в кусок сукна: в нем было 3600 рублей, пропуск в Румынию и документы на имя немецкого колониста Шмидта. Я передал все это полковнику Рогойскому и просил его вернуть владельцу, но через полчаса он пришел обратно и сказал, что старик умер и что эти деньги я могу оставить у себя, так как их все равно некому передать. Собравшись компанией в 5–6 кадет, знавших про историю этих денег, мы отправились на поиски еды. Уже поздно вечером мы встретили на улице какого-то человека, который привел нас к себе и за все эти деньги продал нам по стакану самогона на каждого и немного хлеба.

В течение ночи опять произошли переговоры с румынами, и утром, 29 января, мы снова пошли по льду в Аккерман. Около двух часов пришлось ждать на середине лимана, недалеко от памятной проруби, из которой торчала замерзшая голова лошади. Шедшие сзади нас польские беженцы были пропущены вперед, за ними двинулись кадеты. На пристани нас поместили в какой-то деревянный барак, и опять мы ждали около полутора часов. Какой-то румынский офицер притащил корзину с бутербродами и вино и начал нам это раздавать. Затем, по одному, нас вводили в здание портовой комендатуры и подвергали обыску. Когда все было кончено, уже почти вечером, строем и под конвоем, нас повели в город и поместили в здание гимназии. По всему нашему пути стояла громадная толпа народа, сплошь русских; все молчали и никто не решался при румынах выразить нам сочувствие.

Во дворе гимназии полковник Бернадский произнес речь и провозгласил здравицу за Румынию и за короля Фердинанда; никогда еще мы не слышали такое жидкое и неохотное «Ура!».