Кадиш по Розочке

– Я-то тоже не собирался воевать. Только вот ждать меня особо некому. Брату все равно. Он сам на фронт пошел. Революцию свою защищать. Да и сестра особо горевать не будет Давай пока сиди смирно. А вечером, когда начальство домой уйдет, попробуем весточки передать. Пусть хоть харчей соберут, да одежду теплую.

В самом деле, вечером удалось передать записку домой. Хотя особой радости это не доставило. Ночью их погрузили в машины. С ними сели несколько солдат с винтовками и комиссар с пистолетом. После долгого виляния по улицам Москвы, которую Давид знал не особенно хорошо, их привезли на огромный двор на окраине города, возле товарной станции, где толпилось уже несколько сотен таких же, как они, мобилизованных людей. Двор, где разместили будущих защитников революции, был обнесен высоким деревянным забором, вдоль которого стояли вышки, с пулеметчиками.

Машины все прибывали. Во дворе уже яблоку негде упасть. Временами во дворе появлялся какой-то комиссар и начинал выкрикивать фамилии людей. Названые люди уходили за ворота или внутрь здания, находящегося во дворе. В один из таких визитов комиссар выкрикнул и его фамилию. Давид подошел вместе с другими названными призывниками. Их как-то построили и под конвоем повели к железнодорожной станции. Быстро загнали в теплушки, у каждой из которых стоял часовой.

– Вот так приключение – невесело подумал Додик – Я и солдат Красной Армии. В страшном сне такого не присниться. Хорошо бы, чтоб записка хоть дошла до наших. Они же с ума сойдут.

Додик вскочил. На месте не сиделось. Начал выхаживать по вагону, стараясь не наступать на расположившихся там собратьев по несчастью. Он представил себе Розочку, только недавно отошедшую от горя. Какой я невезучий, – подумалось ему. Погрузка очередной порции солдат-призывников на время отвлекла его. Потом двери в теплушку задвинули и поезд начал отходить от станции. Давидом овладело безразличие.

Глава 10. Опять долгая дорога домой

Поезд медленно двигался через огромный лес, простирающийся до самого горизонта. В теплушках, уже давно сменивших старые вагоны, ехали самые разные люди: крестьяне с мешками, тетки в платках, с неподъемными баулами, солдаты, демобилизованные с фронтов, матросы, рабочие. В застиранной гимнастерке с выцветшим треугольником на рукаве у открытой двери (по летнему времени было душно) стоял невысокий, широкоплечий солдатик и неотрывно вглядывался куда-то за необхватные деревья и густой подлесок у дороги. Из глубины вагона к двери подошел еще один обладатель такой же гимнастерки:

– Ну, Додик, скоро и Гомель. Тебе выходить, а мне дальше ехать. Эх-ма! Домой…

– Да, – коротко ответил Додик. Говорить не хотелось. Он достал кисет с махоркой, свернул козью ногу, закурил.

– Поделись куревом, – окликнул его приятель.

– Всегда, пожалуйста, – протянул он кисет.

…Прошло уже больше двух лет, как по нелепой случайности он оказался бойцом Красной армии и «защитником завоеваний революции». До самого фронта он надеялся как-то сбежать, но… Комиссары понимали, что такое настроение едва ли не у каждого солдата. Вместе с ними ехали «партийцы» – члены партии большевиков, призванные по большевистскому «партийному призыву». Они редко садились к общему костерку, больше жили своим кругом. Но за всем бдели. Причем, как позже понял Додик, не только за солдатами, но и за командирами из бывших офицеров, которых, к его удивлению, было не мало. Те тоже держались обособленно, что было понятно. Не правильные слова, сказанные сгоряча, могли кончиться смертью. Мужика в потертом полушубке лет тридцати, громко кричавшего, что коммунистов он защищать не собирается, на одной из остановок вывели и расстреляли сразу за станцией.

– «Товарищи» заложили, – мрачно проговорил рабочий, ехавший в одной теплушке с Давидом.

Чуть ли не на каждой станции очередной комиссар говорил им почти одни и те же слова про революцию, про сказочную жизнь, которая наступит сразу, как только будет «вырвана контрреволюционная зараза». Солдаты угрюмо слушали, смоля самокрутки. Самые проворные умудрялись бежать. Но было таких немного, и Давид к ним не относился. Первые дни он просто не мог оправиться от нелепости всего происходящего, почти не ел; сидел в углу вагона и мрачно смотрел перед собой. Он не задавался вопросом, куда его везут – ему было все равно.