Кадиш по Розочке

– Сдается мне, что ты, твое благородие, Никиты Фомича младший сынок, мельника нашего. Тот, которого отец наследства лишил за срамные дела.

Офицер как-то вдруг обмяк, утратил пафос.

– Как же ты, мил человек, офицером-то стал? Вроде не белая кость?

– Не поймешь ты, Фрол, – вдруг признал земляка офицер – Я честно поручика на фронте получил. Думал, вот кончится война, приеду я домой, в форме. Все и поймут, что не виноват я, а они виноваты. Перед кем виноват, откупного дам. Остальные и заткнутся. А тут эта… революция. Солдатня совсем сбесилась. Меня, поручика, серо шинельная мразь по лицу. Ну, я и пошел к белым. А куда мне было? Домой не вернешься. К красным? Еще раз по морде? Уволь.

Офицер как-то совсем жалко сгорбился на высоком табурете и замолк.

– Ты не жалобись, Никифор. Я не поп, да и ты не на исповеди. Свою вину перед миром сам знаешь. Вот сейчас за нее и ответ дашь.

Боец неожиданно передернул затвор. Додик вскочил.

– Ты чего, Фрол? Его же в штаб надо! – закричал он, ухватившись за винтовку бойца. Тот пытался вырвать свое оружие, но Додик был сильнее. О пленном они забыли. Тот же внезапно рванул к окну, явно решив использовать подвернувшийся шанс. Додик вырвал из рук Фрола винтовку и кинулся следом. Стрелять не стал, но со всех сил ударил прикладом, как дубиной по голове беглеца. Тот обмяк. Додик, оглянувшись на остолбеневшего соратника, тот стоял как столб, выпучив непонимающие глаза, приложил руку к шее. Пульс прощупывался. Живой. Слава Всевышнему. В таком виде их и застал посыльный из штаба. Списали все на попытку бежать. Про разговор земляков не поминали. Однако случай этот крепко засел у Додика в голове. И с той стороны совсем не «идейные». Такие же случайные люди. Разные люди. Хотя, этого офицера можно, наверное, отнести и к «идейным». Конечно, не за монархию. А за что? Шут его знает. За власть, за возможность выбраться из ямы, в которой оказался по своей ли вине, по чужому оговору. Сейчас и не поймешь. Впрочем, таких же «идейных», с точно такой же мотивацией хватало и с другой стороны.

Тогда же он стал командиром отделения. На новой форме, на рукаве, у него теперь имелся шеврон с треугольником, обозначающим его чин. Глядя на него, Додик грустно улыбался: вот и у большевиков начинаю делать карьеру… Но к обязанностям своим относился куда как серьезно. Его подчиненные всегда были сыты, насколько это было возможно; всеми правдами и неправдами он старался обеспечить их патронами, новым обмундированием. Да и погибали у него реже.

Так прошел еще один год. Они опять были в тылу, в Екатеринославе. Собственно, тылом город стал совсем недавно. Еще весной его брали штурмом. Людей положили, как обычно, множество. Но Додика судьба хранила. Он опять вышел из драки целым. Ссадины и синяки не в счет.

Екатеринослав произвел хорошее впечатление, особенно центральный Екатерининский проспект. Высокие дома, конка, которая, впрочем, пока не ходила. Хотя следы боев были еще видны, но город, как и все на юге, оживал быстро. Раны зарастали. Днепр же особого впечатления не произвел. Речка и речка. Не Нева.

Какие-то части продолжали движение на юг и на запад, но полк Додика остался в городе. Их стали использовать для караулов, патрулей и других полувоенных дел, включая разгрузку вагонов. При всем том, что после таскания мешков с углем болела спина, это было не так бессмысленно, как стрелять из окопа или бегать по простреливаемому полю. Их разместили в старых феодосийских казармах из красного кирпича на окраине города, где в прежние годы квартировал артиллерийский полк. Здание было трехэтажным. Рядом располагался двухэтажное помещение штаба, а несколько особняком, через дорогу, располагалось здание комендатуры. Местные называли это место «Лагеркой», за обилие военных учреждений, построенных еще до войны.

И хотя времени было не так много, как в других лагерях, какие-то минуты для себя удавалось выкраивать. Тем более, что у Додика появилась собственное помещение, отгороженное от остального расположения роты дощатой стеной, обклеенной газетами. Вечером, после отбоя, он укладывался на тюфяк, лежащий на узкой койке, и пытался вспоминать ту, уже подзабытую жизнь, вспоминать Розочку.

Думал он и о стране, в которой идет война. О самой войне, такой непонятной, никому не нужной, но никак не прекращающейся. Почему-то вспомнился их командир полка, Федоркин, бывший фельдфебель царской армии. Этому война – мать родная. Сидел он в какой-нибудь деревне Малые Бадуны и выл с голода. А на войне ему и власть, и паек, и повышение. Полный профит. Иное дело его начальник штаба. Этот – кадровый офицер. Из старых. Дворянин. Он бы и сбежал от войны. Только некуда. Имение, небось, еще батюшка заложил, семья у большевиков в заложниках. Вот и служит.