Кадиш по Розочке

Давид удивился, насколько просто и буднично все прошло. Он вывел Александра Ивановича во двор и через калитку, возле которой не стояло никакой охраны, выпустил в переулок.

– Прощайте, Дмитрий! Я Ваш должник, – невесело пожал ему руку бывший офицер. – Может быть, придется свидеться.

– Это вряд ли, – столь же невесело отвечал Давид. – Я нужен здесь. Я должен вернуться к жене.

– Тогда прощайте, и еще раз благодарю!

– Прощайте, Александр Иванович!

Александр Иванович быстро повернулся и через минуту уже скрылся из виду.

…Нужно будет часового возле калитки поставить, – совсем некстати подумалось Додику.

После того случая служить стало и совсем трудно, обидно и бессмысленно. Их полк в боевых столкновениях почти не участвовал. Безделье действовало угнетающе. Точнее, совсем уж бездельничать им не давали – наряды, конвоирование грузов, сбор продразверстки, сопровождение важных комиссаров. Часто солдат отряжали на всякие хозяйственные работы. Но на фронт их не посылали. Да и вообще война как-то постепенно стала затихать.

Казалось, что гигантская волна ненависти и разрушения выплеснулась наружу и… начала утекать обратно в ад, породивший ее, оставляя жуткие следы своего пребывания на всем сущем. В далеком Приамурье еще гремела канонада. То там, то тут вспыхивали бунты оголодавших и обозленных крестьян. Но большая война затихала.

Мысли о Розочке, о семье в Малаховке, которая теперь стала его семьей, приходили все чаще. Он был близок к тому, чтобы, наплевав на все, воспользоваться первой же возможностью и сбежать домой. Но судьба была к нему милостива. Началась демобилизация. Истощенное тело страны просто не могло больше кормить – даже не досыта, а хоть как-то – гигантскую армию. Отказавшись от «лестного предложения» остаться в армии на постоянной основе и вступить в партию (сказал, что еще не созрел), Додик, наконец, получил заветное свидетельство о демобилизации.

Вместе с толпой таких же демобилизованных солдат он добрался до Москвы. Там уговорил друга поехать, погостить в Малаховке. Однако Малаховка обманула. Когда он проезжал по уже знакомой улице, покинутой почти три года назад, внутри все пело. Вот оно! Вот!

Но… в малаховском доме его встретили чужие люди. Алекснянский вместе с женой и детьми уехал в Гомель. По счастью, в доме осталась их родственница Фира, занимавшая, как совслужащий, целых две комнаты. У нее и заночевали. Долго чаевничали за столом. Фира рассказывала последние новости из Гомеля, сплетни из своего наркомата, смеялась шуткам Степана. Додик больше отмалчивался.

Постелили им здесь же, в гостиной, как называла эту комнату хозяйка. Впрочем, когда утром Додик проснулся, постель его приятеля оказалась нетронутой, а сам он, довольный и расслабленный, курил, сидя за столом. Собственно говоря, – подумалось Додику, – почему нет? Молодой парень и одинокая девушка. Осуждать их глупо.

– А может, задержимся здесь? – неожиданно проговорил Степан, глядя на приятеля. – Ненадолго. На недельку. А?

– Как хочешь, – проворчал Давид, поднимаясь. – Только я поеду к своим.

Степан помолчал, пуская кольца дыма. Наконец, проговорил:

– Да я так, к слову. Мне тоже домой надо. Просто давно так не было. Дом, еда вкусная, баба красивая, тишина… Растащило маленько. Только давай уйдем тихо, пока Фирка на службе. Не хочу… Ну, не люблю я прощаться.

Додику идея не очень понравилась. Похоже, Степан что-то наобещал девушке ночью. Долго спорили. Сошлись на том, что оставят длинное письмо с благодарностью и извинениями за внезапный отъезд, вину за который Додик соглашался принять на себя. Долго писали письмо. Положили его на видное место. Заперли дверь, положили ключ в условленное место и… ринулись на станцию. А на следующий день старенький паровоз уже тащил их теплушку от Москвы на запад.

… Вот и теперь они стояли у открытой двери и смотрели на проползающие мимо небыстрого паровоза деревья, полустанки, поселки. Додик, обжегшись в Малаховке, боялся даже думать о доме: а вдруг и Гомель – еще не конечная станция? Вдруг и оттуда семья переехала? Фира последнее письмо получила уже полгода назад, тогда еще война шла с белополяками.

– Что хмурый, Додька? – спросил Степан. – Скоро своих увидишь.

– Не знаю даже, – ответил Додик, не отводя взгляда от холмов вдалеке. – Как-то не по себе.

– Не трусь, братишка. Все перетрется. Вон уже домики показались. Наверное, твой Гомель и есть. Давай, складывай мешок.

– Погоди. Еще ехать полчаса, не меньше. Успею.

Поезд даже не подходил, а подползал к городу. Вдалеке за домами виднелась речка. Домики, выходившие к железнодорожному полотну, красотой не блистали, но Додик знал, что Гомель – город благоустроенный, побольше и почище родного Бобруйска. Правда, несколько смущали ржавеющие остовы паровозов, то здесь, то там валявшиеся вдоль дороги, выбитые или заколоченные окна в домиках. Но это было почти везде. Наконец, показался вокзал, построенный еще в 80-х годах прошлого века. Додик на прощание обнялся с другом и, спрыгнув на пути, двинулся к зданию.