Как я год жила по Библии

Живущий в тени Всемогущего, в обители Всевышнего обитающий. Скажет он Господу моему: Ты мое прибежище и сила, Бог мой, на которого полагаюсь я…

В руки твои, Господи, предаю дух мой. Ибо Ты искупил меня, Господи, Боже правды. Храни нас, Господи, как зеницу ока Твоего. Укрой нас под сенью крыл Твоих…

Ночь мирную и конец непостыдный даруй нам, о Боже Всемогущий…

Слава Отцу, и Сыну, и Святому Духу, и ныне, и присно, и во веки веков. Аминь.

После повечерия монахи соблюдают «великое молчание» – ни с кем не обмениваются ни словом до завтрака следующим утром; так что я скрылась в своей комнате и принялась за чтение «Откровений Божественной Любви» Юлианы Норвичской:

Я видела, что [Бог] есть все, что для нас добро и приятно: Он – наше одеяние, ибо любовь Его облекает нас и никогда не покинет; Он – все, что питает нас, согревает и дает нам жизнь…[145]

Укрытая, словно одеялом, этой Божественной любовью, я наконец перестала тревожиться о том, как бы не потревожить монахов шумом, и погрузилась в тишину.

Мне приснилось в ту ночь, что я снова оставила дверь открытой, и ко мне вошла в нежном золотистом сиянии Дева Мария. Она повернулась, и я увидела, что на ногах у нее красные сапожки с высокими каблуками: но, каким-то чудесным образом, шаги ее оставались беззвучны.

Прямо скажем, пророк Иеремия – не тот человек, которого ожидаешь услышать в шесть утра!

Но на следующее утро, еще до рассвета, я стояла на хорах и повторяла вместе со всеми: «Проклят день, в который я родился! день, в который родила меня мать моя, да не будет благословен! Проклят человек, который принес весть отцу моему и сказал: “у тебя родился сын”, и тем очень обрадовал его. И да будет с тем человеком, что с городами, которые разрушил Господь и не пожалел; да слышит он утром вопль и в полдень рыдание за то, что он не убил меня в самой утробе – так, чтобы мать моя была мне гробом и чрево ее оставалось вечно беременным. Для чего вышел я из утробы, чтобы видеть труды и скорби и чтобы дни мои исчезали в бесславии?»

Все это мы пели монотонно, без всякого выражения. За сокрушениями пророка последовал псалом 48, где Давид предлагает слушателям такие размышления: «Каждый видит, что и мудрые умирают, равно как и невежды и бессмысленные погибают и оставляют имущество свое другим. В мыслях у них, что домы их вечны и что жилища их в род и род, и земли свои они называют своими именами. Но человек в чести не пребудет; он уподобится животным, которые погибают».

Прекрасные мысли с утра пораньше! Ох, как мне не хватало чашечки кофе!

С другой стороны, завтрак в тишине показался мне отличной идеей: хорошо бы ввести такую традицию во всех богобоязненных семействах, где имеются «совы»! Я сидела в столовой рядом со Сьюзан и намазывала булочку плавленым сыром в спокойном, уютном молчании: идеальный завтрак для интроверта и ночной пташки, предпочитающей проводить утро с углеводами, а не с людьми.

А вот бедная Сьюзан, похоже, была «жаворонком» – и выглядела так, словно вот-вот взорвется. Мы посетили вместе уже три службы, дважды вместе поели – и все это без единого: «Расскажите, что привело вас в бенедиктинский монастырь в алабамской глубинке?»

Наконец завтрак был окончен, монахи разошлись по своим делам, а мы смогли поговорить.

Оказалось, Грег работает в компании связи, разрабатывающей какое-то важное оборудование для военных; сюда он приехал из Бирмингема на деловую встречу. Сьюзан стала искать, где бы им остановиться, и нашла этот монастырь.

– Я сразу поняла, что это место прямо для нас! – рассказывала она.

Назавтра Сьюзан с Грегом собирались в Айрондейл, город в ста километрах к югу от Каллмена, и там хотели съездить на экскурсию, организованную Католической телесетью.

– Может быть, удастся повидать мать Анжелику! – счастливо вздохнув, добавила она. – Мать Анжелика – настоящая святая нашего времени, вы согласны?

– Э-э… то есть конечно!

(Кто такая, интересно, мать Анжелика?)

Узнав, что я не католичка, Сьюзан была несколько шокирована. Но я заверила: я не из тех баптистов, которые считают, что все католики сгорят в аду. Только позже мне пришло в голову: возможно, Сьюзан тревожило не то, что я о ней думаю, а моя собственная посмертная участь.