Как натаскать вашу собаку по философии и разложить по полочкам основные идеи и понятия этой науки

На этой прогулке Монти и я рассматриваем одно специализированное направление эпистемологии – философию науки. Мы обсуждаем теорию индукции, предложенную Фрэнсисом Бэконом, и двигаемся далее к современным теориям науки, которые выдвинули Поппер, Кун, Лакатос и Фейерабенд.

Следующий день принес лютое яркое зимнее утро. В голубом небе выделялись четкие инверсионные следы. Эта часть Лондона расположена на небольшой возвышенности, а наша квартира находится на верхнем этаже многоэтажного дома, поэтому все, что можно видеть из кухни, – это небо. Во времена моего детства, летом, лежа на спине в высокой траве, мы наблюдали за следами самолетов, так же как теперь молодые люди смотрят телевизор или на дисплеи своих телефонов. Не думаю, что мы когда-нибудь вычитывали какой-то смысл в инверсионных следах (хотя сейчас, конечно, я рассматриваю их как индексы…): мы просто находили эстетическое удовольствие в игре белого и голубого. Связывали ли мы эти линии с теми самолетами, которые их нарисовали? Возможно, мы еще находились в том донаучном возрасте, когда все потрясающее приписывается действиям богов и чудовищ. Я помню, как пытался обнаружить точный момент, когда след полностью растворяется в голубом, напряженно вглядываясь в небо. Конечно, это еще один пример парадокса «Сорит», но если бы я тогда только знал об этом…

«Хороший день для прогулки, посвященной философии науки», – подумал я.

Я позвал Монти, ожидая, что он прыжками примчится в коридор с поводком в зубах. Но ничего не произошло. Я поискал в комнатах и наконец обнаружил Монти: он лежал за шторами, наполовину скрытый ими. Он печально посмотрел на меня:

– Устал. И мое ненадежное бедро разболелось.

– Но нам обоим нужен свежий воздух…

– У тебя еще осталась та сумка?

– Сумка?

– Ну, знаешь, с тех пор, когда я был щенком и еще не мог своими лапами идти всю дорогу в гору до школы.

Это была зеленая холщовая сумка с распродажи излишков армейского имущества. Монти уютно помещался в ней так, что голова торчала. На мой взгляд, это выглядело довольно мило.

– Я думал, ты терпеть не можешь эту сумку.

– Не мог. Но так было тогда. Мы учимся, мы растем. Там это кафе, где мы обычно бывали… Там тепло.

Раньше я пытался писать книги в сети кафе с хорошим Wi-Fi на Хэмпстед-Хай-стрит. Но чаще я сидел там, впав в своего рода ступор после суматохи утра, проведенного в сборах двух детей в школу. В половине случаев на мне под джинсами и проеденным молью свитере все еще была пижама.

Я нашел сумку на полке в платяном шкафу, куда мы складывали вещи, которыми, как мы считали, никогда больше не будем пользоваться, но еще не хотим выбросить, и Монти вошел прямо в нее. Я подоткнул вокруг него его одеяльце, и мы пошли вверх по улице к Хэмпстед-Виллидж.

– Вчера мы говорили о знании. Сегодня мы поговорим о конкретном виде знания, том, которое получает особый статус в нашей культуре. Научном знании.

– Хорошая штука!

– Именно так часто воспринимают научное знание. Науку обычно считают машиной для производства определенности, особого, абсолютного вида истины. Это не чья-то истина – истина с конкретной точки зрения, – это Истина с большой буквы. А поскольку она абсолютна, все, что вам надо сделать, – надеть на кого-то белый лабораторный халат, и вы будете пользоваться плодами его труда в виде зубной пасты или высококлассного чистящего средства для туалетов.

– Ты собираешься основательно подпортить это впечатление, так ведь?

– Ну, я собираюсь поставить под сомнение некоторые распространенные заблуждения относительно научного знания. Но что касается науки в целом, я ее люблю! Наука показала нам красоту и величие нашего мира, от мельчайших частиц до необъятной Вселенной. Наука дала наилучшие ответы на фундаментальные вопросы о том, кто мы есть и почему (или каким образом) мы здесь оказались. Но то, что наука представляет собой простой, беспристрастный способ обнаружения объективной истины, все еще надо доказать. Поэтому я собираюсь поговорить с тобой о том, как философы пытались установить, что делает наука, а превращали это в ряд предписаний относительно того, что наука должна делать.