Как не надо делать революцию

150 лет назад В. Даль во вступительной статье к своему словарю возмущался, что образованная часть русского общества не ищет слова для новых знаний в самом русском языке, а тупо перетаскивает в русский язык иностранные слова, ничего русскому человеку не говорящие, и требующие тупого запоминания. Зачем, — к примеру, возмущался он, — нужно было вводить слово «горизонт», если для этого понятия можно было найти родное слово, скажем, используемое поморами слово «овидь»?

Но объем необходимых слов это еще полбеды. В конце концов, если ты постоянно сталкиваешься с данным иностранным словом, то, в конце концов, оно станет тебе привычным и ты сможешь внятно представить сам объект или само понятие (что, собственно, мы и сегодня делаем, получая среднее и высшее образование, вернее, чего от нас добиваются преподаватели).

Но ведь язык это не только слова, но и способ выражения мыслей, это способность к мышлению. А чем дальше идет прогресс, тем сложнее знания, тем сложнее описание этих знаний и тем сложнее сам процесс мышления. И эта сложность меняет и конструкцию самого языка более культурного народа или становящегося более культурным. То есть, начинаем мы с «Мама мыла раму», — а продолжаем: «Мама, опираясь ногами на табуретку и подоконник и держа в левой руке ведерко с водою, тряпкой в правой руке тщательно мыла раму, одновременно комментируя происходящее за окном на улице». А ведь если язык еще не способен передавать сложные мысли, то их нет и в голове.

Вот начал читать книгу переводчика Норы Галь «Слово живое и мертвое», в которой автор яростно борется с ненужным и глупым усложнением речи и текстов русского языка. Я с ней полностью согласен в том, что в подавляющем большинстве случаев усложнять текст глупо, — глупо писать сложно только для того, чтобы показать, какой ты умный. Но ведь время от времени требуется излагать и сложные мысли!

И в этом смысле для меня некоторым откровением стало такое сообщение Галь: «Иные авторы глаголом буквально брезгуют: слишком-де прост, несолиден. Заменяют его не только длинными цепями существительных в косвенных падежах, но и гирляндами причастий и деепричастий — так выходит официальнее и потому внушительнее на взгляд литератора, который словечка в простоте не скажет.

В английской и французской речи причастия и деепричастия встречаются куда чаще и звучат куда разговорней, непринужденней, чем в речи русской. Еще в прошлом веке деепричастия хлынули к нам вместе с другими галлицизмами, не в диковинку было высмеянное Чеховым незабываемое: «Подъезжая к станции, у меня слетела шляпа».

Живой, тем более современной русской речи деепричастия не очень свойственны, и причастными оборотами люди тоже говорят редко, разве что в официальных и торжественных случаях, обычно — читая по бумажке».

Надо сказать, что все эти причастные и деепричастные обороты со школы были для меня китайской грамотой, которую нужно было заучивать и забыть сразу же после экзамена. Однако у Галь меня удивило, что эти обороты, оказывается, не были свойственны старому русскому языку и были внесены в него из французского языка (если действительно внесены, а не появились самостоятельно как следствие естественного развития русского языка). Пусть внесены, но ведь в то время, когда признаком образованности в русском высшем обществе было знание французского языка, Франция и Англия были наиболее культурными обществами — обществами, создающими наибольшее количество новых, на тот момент сложных знаний.

Поэтому отметим, что язык более культурного общества, призванный сообщать сложные мысли и знания, не только наращивает объем слов, но и по своему строению вынужден стать более сложным. И, одновременно, носители сложного языка обретают способность разрешать все более и более сложные вопросы жизни, можно сказать, что сами становятся умнее. И наоборот: умнеющий народ усложняет языковые способы передачи знаний.

Повторю, что те наши общие предки, которые не исчезли с мировой сцены, сталкиваясь с более культурными народами, не выдумывали слов к своему языку, а сразу переходили на язык общества более высокой культуры. Ну, а кто не переходил, того история списывала, поскольку отсутствие общей культуры это отказ от знаний в условиях конкуренции человеческих обществ, а такой отказ, в конце концов, проявит себя гибельным образом.

Развитие мышления

В этом плане очень интересен еврейский народ. Этот кочевой народ имел достаточно примитивный язык и, расселяясь в среде культурных народов, евреи в быту перестали своим языком пользоваться, переходя на более культурный язык народа, в среде которого жили. Древнееврейский язык умер в еще большей степени, нежели умерла латынь. Язык еврейских колоний (гетто) — идиш, тоже примитивен, и евреи, мыслящие на идиш тоже ничего миру не дали.