Как сделан «Нос». Стилистический и критический комментарий к повести Н. В. Гоголя

Вайскопф указывает, что Гоголь, написавший «Размышления о Божественной литургии» (1847), был прекрасно знаком с правилами подготовки хлеба для причастия во время проскомидии, совершающейся перед литургией. Проводя параллель между началом гоголевской повести и началом православной литургии, Вайскопф приходит к выводу, что разрезание цирюльником хлеба и появление носа пародируют евангельское событие – явление Христа апостолам перед Вознесением [Там же: 171][24]

. Исследователь пишет: «В дальнейшей сцене триумфального посещения Носом Собора нетрудно опознать шокирующую пародию на соединение Христа с Церковью» [Там же]. Из этой сцены становится очевидным, что церковь в «Носе» – «это телесность как таковая, безблагодатная и мертвая», «царство пустых форм» [Там же: 174]. Вывод Вайскопфа таков: глумление над литургией в «Носе» свидетельствует о скрытой враждебности писателя к церковному, ритуализированному христианству, в котором дух заменен плотью. Свое мнение исследователь аргументирует тем, что на Гоголя оказало влияние антицерковное движение духоборов, чьи взгляды восходят к гностическим течениям с их отрицанием всего «плотского» как «темницы» и царства зла. Гоголь считал, что различия в обрядах затемняют общую христианскую истину, а церковность лишь вредит всем христианским вероисповеданиям. Именно поэтому он был готов перенести встречу Ковалева с носом из православного храма в католический в случае, если возникнут проблемы с цензурой. Мистицизм Гоголя зародился на основе тщательного изучения восточной патристики и чтения «Добротолюбия» (собрания святоотеческих текстов IV–XV веков, посвященных молитвенно-созерцательному опыту монашеской жизни). Вайскопф приходит к заключению, что истинное новаторство Гоголя состояло в невероятно смелом проецировании средневековой архаики на современный ему литературный процесс[25]

.

Темы, заданные Вайскопфом, впоследствии разрабатывались и другими исследователями. Так, С. А. Гончаров рассматривает мотив «запаха-духа» как общую тему мистической литературы. Также он прочитывает повесть в символическом ключе: Торжество «плоти» в контексте петербургских повестей становится воплощением метафизической Пустоты, утверждающей свою безграничную власть в сакральном времени (Благовещение) и сакральном пространстве (безносый Ковалев и «набожный» нос в Казанском соборе) [Гончаров 1997: 155].

Философско-религиозный подход к «Носу» продолжает активно применяться в XXI веке. Итальянская славистка Франка Бельтраме напоминает, что христианская вера и духовные поиски Гоголя зачастую приобретают парадоксальные формы, подобно тому, как евангельские притчи утверждают истину через парадокс. Не является исключением и «Нос», вскрывающий проблемы безверия и духовной пустоты [Бельтраме 2003]. В более широком смысле, как пишет Бельтраме, повесть отображает духовный кризис русского общества начала 1830-х годов. Так, в праздник Благовещения Невский проспект наводнен людьми, а Казанский собор почти пуст. Бельтраме отмечает, что набожная молитва носа в храме по сути своей лицемерна. Этот эпизод служит отсылкой к библейской притче о мытаре и фарисее (Лк 18: 9-14). Если старухи с завязанными лицами, сидящие на паперти, – скромные грешницы, подобные мытарю, то нос подобен фарисею. Бельтраме приходит к выводу о том, что в целом, знаменуя переход Гоголя к духовной прозе, «Нос» обличает «мессианство лжепророков-радикалов» [Бельтраме 2003: 176].

Богословские аллюзии в «Носе» также исследует историк науки Джон Ф. Корнелл. Согласно его прочтению, повесть проникнута отсылками к Библии, в частности к Нагорной проповеди. С помощью художественных средств Гоголь интерпретирует слова Христа о том, что лучше лишиться глаза, руки или ноги, если они вводят в соблазн, чем оказаться в геенне огненной (Мф 5:29–30 и 18:8–9). В своей статье Корнелл отчасти предлагает прочтение «Носа», отчасти интерпретирует евангельскую сцену. Исследователь пишет: «Конечно, мое прочтение спекулятивно, безусловно, оно основывается на ряде довольно неортодоксальных предположений. Но нельзя допускать, чтобы богословие и библеистика полностью подчинили себе искусство чтения». Помимо этой библейской аллюзии Корнелл, как и Вайскопф, указывает на отсылку к сцене распятия в словах Ковалева «Боже мой! Боже мой! За что это такое несчастие?» [Cornell 2002:279]. Эту и другие детали Корнелл относит к жанру антиклерикальной сатиры, не уточняя, по какой причине Гоголь решил обратиться к этому жанру.