В половине седьмого свет в зале погас. Толпа из почти полутора тысяч человек оживленно переговаривалась в ожидании, но стоило нам выйти на сцену, как их нервная энергия приняла более тихий, концентрированный характер. Два фломастера, черный и синий, лежали на столе без колпачков; блокноты для записей готовы к работе. Я подошел к трибуне и начал.
Мадам председатель, бедные люди всего мира, независимо от страны проживания, в настоящее время живут в условиях диктатуры. Она известна как безальтернативность.
Аудитория такого размера чем-то похожа на арктический ледяной покров: сначала он кажется неподвижным, но потом что-то в нем как будто трескается, и вся махина начинает смещаться. И в чем тут проблема? В том, что этот момент во время твоей речи может так и не настать. Я набрал в легкие воздуха и продолжил.
Скованное кандалами неправедно нажитого капитала; сдерживаемое богатеями, у которых один стимул, собственные интересы, и прикованное к скале жизни потребностью в простом выживании, бедное население мира лишено шанса дотянуться до свободы и права на самоопределение, которые, как мы верим, присущи человеческому существу от природы.
По залу пробежал ропот. Я знал, что речи эти – самый что ни на есть марксистский нарративчик – радикальны, а риторика моя очень уж рьяная. Слова проходили через мое горло, заряженное каким-то странным электричеством. Но я был уверен в нашей стратегии: если нам нужно убедить аудиторию увидеть эти дебаты как нечто грандиозное, цивилизационного масштаба, нам надо задать тон, увлечь их своим примером.
Включите воображение. Когда-то люди жили в экономике совместного потребления и определяли себя как нечто большее, нежели их труд и производительность. Вот такой мир мы и поддерживаем.
Я потратил большую часть отведенных мне восьми минут на один аргумент – что частная собственность изначально чужда и враждебна человеческому достоинству. Я говорил, что источником мирового богатства были рабство и колониализм; кратко описывал провалы этой политики, приведшие к ее закреплению, и объяснял недостатки, которыми чреваты конкуренция и частная собственность.
Посреди речи спикер обычно не испытывает физического напряжения из-за сильнейшего умственного напряжения. Адреналин порождает психологическую затуманенность, сглаживающую острые грани этого опыта. Это, конечно, не означает, что стрессов во время выступления никогда не случается; они бывают, и весьма серьезные. Приближаясь к апогею своей речи и стараясь, чтобы меня слышали сквозь поднявшийся в зале шум, я чувствовал, как у меня трясутся ноги и срывается голос.
Мы ждем от оппозиции всестороннего отчета о частной собственности; о том, почему она справедлива и почему нет, ведь на протяжении всей нашей истории она оскорбляет человеческое достоинство. И мы выдвигаем этот тезис с великой гордостью.
Следующим говорил дотошный, методичный спикер из Сиднейского университета; выступление прошло в основном мимо меня, как в тумане. Парень предупреждал, что революция приведет к ужасному кровопролитию; что она будет подавлена, а зарождающаяся утопия рухнет в тартарары. «Результат имеет значение», – провозгласил он. Речь его звучала вполне резонно, возможно, даже убедительно, но я чувствовал, что меня она не задевает. Я настолько отстранился от происходящего вокруг, что едва заметил, как Фанеле встал со своего места и направился к трибуне.
Из оцепенения меня вывел один момент в опровергающих доводах моего партнера. Он несколько минут пытался вернуть дискуссию в область принципов, а затем, сделав паузу, начал говорить гораздо медленнее. Пот у линии роста его волос блестел в свете софитов. Я поймал взгляд Фанеле и понял, что у него в запасе есть что-то действительно стоящее.
Аргумент Фанеле основывался на примере восстания в Варшавском гетто. Спикер объяснил, что многие участники еврейского сопротивления, боровшиеся против нацистов, отлично знали, что идут на верную гибель, но все равно решили сражаться. Тут Фанеле для акцента поднял палец и максимально тщательно выговорил каждое из следующих нескольких слов.