Какая музыка была!

В Крыму, на полустанке, были щекиПодкрашены чуть грубо. И лицоЧуть бледное. Надменный и высокийВзгляд. И на пальце бедное кольцо.След мятежа в отсутствующем взгляде,Не уследишь за ним, как ни следи,Мрак Салалак и школ вечерних – сзади,И смутное пространство – впереди,И годы переходные, страстные.Не склеилась беседа. ВозрастныеНастороженность, отчужденье, страх,Весь бесконечный перечень явлений,Когда, равн ничтожество и гений,Блуждает человек в полупотьмах.В каких она перебывала безднахПротивоборства, длящегося в ней,Боренья двух истоков несовместных,Различных оснований и корней.Но я не сомневался, что в итогеПреджизненных метаний и обид,Еще в начале жизни и дорогиВ ней доброе начало победит.

Была жара. И воздух раскаленныйВ захламленном салоне «Жигулей»,Татарским солнцем выжженные склоныГор невысоких и нагих полей.И дней наедине прошло немало,На берегу, то вместе, то поврозь.В ней все насторожилось и молчало,Буек волной бессмысленно качало,И пианино старое бренчало,И ничего еще не началось.Казалось – далеко, а вышло – близко,Так близко, что и года не прошло.Вослед за Вашингтоном, Сан-ФранцискоЛегло под серебристое крыло.И, через Рино, вниз, туда, где Тахо,Еще не оперенная, спорхнутьПо воле рока, умудрилась птаха,Случайно повторив мой давний путь.И, совершеннолетняя едва лишь,Ночами душу старую моюРазлукой неожиданно печалишьВ России, у дороги на краю.

И вот подарок с Тахо – сразу двеРубахи – первый заработок птахи,И ночью, в лихорадящей Москве,Разглядываю их в тоске и страхе.Одна рубаха – светло-голубая,Другая – не умею рассказать,И варварской фантазии под статьЛеонтьева и Зайцева – любая.Мы вместе с ней по улице ночнойКогда-то шли, где лишь один слепойФонарь над ней качался, надо мной.Мы вместе с ней гуляли редко-редко,Когда все дети спать должны давно,Как вдруг она сказала (малолетка):– Смотри-ка, Саша! Видишь?! Не темно!Какая люминация! – сказала:Четыре года было ей без мала…А через десять с лишком лет ееЗа океан смела волна больная,Была таможня пьяная, блатнаяИ что-то вроде визы. Вот и все.И больше ничего. И путь неблизкий

На взлетной начинался полосе.Что знала птаха? Лишь язык английский,Но там язык английский знают все.Что было с ней потом? Сиял потомБлагопристойный, знойный Вашингтон.Мои полузнакомые приятелиВсе, что имели, не жалея тратили,Транжирили впопад и невпопад,Чтоб сгладить ей хоть как-то перепадВо времени и месте. С интересомК ней отнеслись. Их голос на волнеКороткой, финансируем Конгрессом,И по ночам невнятно слышен мне.Зато родной и близкий на звонокОтветил, что принять ее не сможет,И даже добрым словом не помог:– Тебе – в борьбе – ВКПБе поможет.– В борьбе?! – В борьбе. – За что?!!               – За выживанье,За мани-мани. Ты не в Теплом Стане.Ей не помог никто. Она самаПри помощи усердья и ума

И милого акцента в шоп курортный,Полупустой, просторный первосортный,Устроилась, мечтая об одном,Чтоб мама, как во времени ином,Присев на край постели, перед сном,Ей руку хоть немножко подержала,А может быть, и рядом полежалаХотя бы три минуты или пять,Ну а потом спокойно можно спать.Есть кукла у нее – коал сонливый,А перспектива… нету перспективы,Надежды даже самой малой нет,И по ночам, дневной завесив свет,Все пишет, пишет, пишет птаха деду:«Ты, Саша, не болей, а в октябреВ столицу нашей родины к тебеЯ, Саша, обязательно приеду».Я не хочу, чтобы она вернулась,Чтоб в этот смрад кромешный окунулась,Чтоб в эту милосердную странуПопала на гражданскую войну.1989