Калёные тропы

У плетня перебирали сено расседланные лошади. Тут же на жердях лежали седла вверх потниками. На сложенных в углу двора бревнах сидел Сидоркин, свесив ноги в лакированных сапогах. Подле него стоял Афонька Кривой. Они, видимо, о чем-то беседовали и теперь, подняв головы, смотрели на вошедших.

— Здорово, братва! — поздоровался Назаров, бросив на Афоньку изучающий взгляд.

— Сидоркин! — окликнул Харламов.

— Ну?

— Взводного видел?

— Видел.

— Так тебя с назначением?

Сидоркин молча сплюнул сквозь зубы.

Назаров шагнул на крыльцо и вошел в хату.

— Энтот и есть новенький доброволец? — спросил он у вошедшего вслед за ним Харламова.

— Он самый.

— Ну и личность у него! А глаз-то будто штопором вынутый. Кто он такой?

— От Шкуро пострадавший. В плену был. Говорит, пытали его. Комэск документы смотрел. С восемнадцатого года в Красной Армии.

— Ну, ну. Все может быть…

Назаров вынул из кармана кисет и стал свертывать папиросу.

— Погоди, Василий, курить. Зараз будем обедать, — сказал Харламов. — А где ж наша хозяйка? Пойду пошукаю.

Он быстро направился к двери, но в сенях послышались шаги, и в хату вошла давешняя черноволосая девушка. Следом за ней показался Афонька.

— Вот и наша хозяюшка, — приветливо улыбнулся Харламов. — А ну, лапушка, собери-ка нам пообедать.

Девушка подошла к печке, вытащила большой чугунный котел и поставила его на середину стола.

— Сидайте, товарищи, — певучим голосом пригласила она, доставая из шкафчика миски и ложки.

Бойцы шумно расселись.

— Братцы, давай кто разливай, — сказал Назаров, принимая из рук девушки хлеб.

— Давай уж я разолью, — предложил Афонька.

— Ребята, погодить трошки надо, — сказал Харламов, нетерпеливо поглядывая на дверь.

В эту минуту кто-то взошел на крыльцо, послышались торопливые шаги, и в хату вошли Кузьмич и Митька.

— Никак опоздал? — тяжело отдуваясь, спросил Кузьмич, подходя к столу и вытаскивая из кармана бутылку. — Вот, ребята, полгода берег. Факт! Будто знал, что представится случай, — торжественно объявил он, ставя бутылку на стол.

Митька взял бутылку, посмотрел на свет и с опаской сказал:

— Ого, братцы, от такой штуки конь упадет.

— А казак повеселеет! — улыбаясь, подхватил Назаров. — А ну, красавица, дай-ка нам кружки.

— Дымка, что ль? — спросил Афонька, косясь на бутылку.

Кузьмич презрительно фыркнул.

— Дымка! Спирите вини ратификаты называется. Понимать надо! Крепость имеет сто пятьдесят градусов. Факт!

Харламов разлил всем, добавил из кружки воды, встал и густо откашлянул.

— Ну, братва, — начал он, держа в руке щербатую чашку, — как служил я в Питере в лейб-гвардии казачьем полку, так там офицеры на банкетах тосты поднимали. Зараз я свой тост подниму. За победу! За то, чтоб всему трудовому народу хорошо жилося на свете!

Он поднял чашку, опрокинул ее в рот, крякнул, сплюнул и опустился на стул.

Вдали послышались тонкие звуки сигнальной трубы.

— А ну, братва, навались! Седловку играют, — сказал Харламов, подвигая миску поближе.

Наступившую тишину нарушал лишь дружный стук ложек. Афонька жадно хлебал, отдуваясь и громко отрыгивая.

— Ишь, зарыгал. Тишком не можешь? — сердито сказал Харламов. — У людей аппетит отбиваешь.

— Это из него серость выходит — завтра барином будет, — усмехнулся Митька.

Снаружи послышались шаги. Харламов посмотрел в окно.

— Взводный идет, — сказал он вполголоса. — Давай, ребята, скорей.

Сачков подошел к хате, вскочил на завалинку да заглянул в окно:

— Обедаетя? Ну, ну… Только чтоб через пять минут были готовы…

Стоя на стременах, Климов трубил сбор.

Свежий ветерок шевелил его рыжие с сединкой усы и опущенные концы суконного шлема. Из боковых улиц к площади тянулись бойцы.

Харламов привычным движением накинул седло и повел со двора игравшую лошадь. Следом за ним вышел Митька.

— Ишь, леший, надулся! — кричал Афонька, ударяя кулаком по сытому брюху саврасого жеребца.

Он с силой дернул подпругу. Жеребец прижал уши, оскалился, изогнувшись щукой, мотнул головой.

— Но, но! — крикнул Афонька. — Я те кусну… Наел пузо, идол…

Катившийся по земле конский топот, замирая, удалялся к окраине. Издали доносился припев старинной запорожской песни:

Гей, чи пан, чи пропав,     Двичи не вмираты,     Гей, гей, браты, до зброи.

Афонька прислушался, накинул поводья на плетень и вбежал в избу. Не обращая внимания на девушку, которая, стоя у стола, перетирала посуду, он с деловым видом подошел к стоявшему у стенки сундуку, присел и вынул из кармана отмычку.

— Товарищок, та шо ж вы робите? — метнувшись к нему и прижимая руки к груди, вскрикнула девушка.

Афонька сверкнул на нее глазом.

— Не мешай, ну? — Он помолчал и глухо добавил: — А скажешь кому — жизни не будет! Встань здесь и замри!

Афонька открыл замок и, сделав усилие, поднял тяжелую крышку.

— Где твой батька гроши ховает? — спросил он у девушки. — Ну, говори! А не то… — Афонька с угрожающим видом потянул из-за спины карабин.

Позади него скрипнули половицы.

Он рывком оглянулся.

В открытых дверях стоял Харламов с искаженным лицом.

— Молись, гад! — сказал он, вынимая револьвер из кобуры.