Камни поют

Про Софию и на самом деле ничего не знаю, она больше с нами не ездила, в Отряд, конечно же, не вступила, а перевели ее во взрослый ПНД, где она, может быть, и до сих пор живет – может быть, мне навестить стоило, но я сволочь такая: не хочу видеть ее на фоне болезненно худых людей со странными лицами и острыми коленками, я же не выдержу; а с Аленой вот что: явилась однажды проверка, спросили – а-а-а что это у вас тут взрослый человек живет, на каких правах? И увезли Аленку. А она привыкла к новой нянечке, как раньше к Наташке, привыкла, что ее на кресле мягкой губкой моют, привыкла, что все знают про ее Алика и русалочку и никогда не расспрашивают, когда она, заходясь в рыданиях ночью, твердит его имя.

Я, конечно, этого не видел, уже с Лисом был. Он рассказал, а я спросил – что же, давай найдем ее? Не могли увезти из города, ну, пусть даже по области куда-то определили, найдем. А он сказал – милый, ну отпусти ее, хорошо? Ты не можешь думать про всех. Вот представь – у тебя маленький ребенок, потом целый класс детей в школе, потом к тебе ходят на кружки, ты за них тоже вроде бы отвечаешь, а потом тебе говорят – ну возьми еще одну девочку, что тебе стоит?

И ты берешь, должен был ответить я, потому как что же такое получится, если не возьмешь? Вот я, допустим, появился первым, тебе тогда было двадцать девять, наверное, лет – и что же, у меня какие-то привилегии просто потому, что был первым? Нет, ты там и другим должен, иначе и ко мне незачем было подходить.

И ты берешь, – господи, почему же я так не ответил?

Как бы хотелось справедливости для всех, для всех хорошего.

Какой дурак, господи. Ну какой дурак.

Хорошо, договорились, вдруг говорит Неизвестный Юноша, на которого я уже почти научился не обращать внимания. И он исчезает, а я немой и ничей остаюсь.

1995

Наташа умерла восемь лет назад, с тех пор не был в интернате. Тогда руководство организовало что-то вроде поминок в большой комнате, в которой мы раньше учились, – поставили стол, чай налили. Сидели, вспоминали неловко, потом я ушел, многие тоже ушли, младшие остались. Кажется, младшие ее любили не меньше, чем мы когда-то.

И вот снова, только не из-за смерти.

Ничего особенного не хочу, просто на работу устроиться.

Да, я на самом деле хочу здесь работать.

Да, был выпускником интерната. Да, учился в Москве. Так получилось. Не остался, почему не остался… Не знаю, в общаге кто оставит? Вот и вернулся. Да, хорошо, что так.

Женат.

Есть дочка шести лет.

У преемницы директрисы нашей длинные острые ногти, не накрашенные лаком, просто белые, и она ими безостановочно все трогает: мой диплом, трудовую. Неприятно смотреть, но взгляда от ногтей не отвожу.

– Алексей, ваше имя хорошо известно в городе… – Неожиданный, немотивированный поворот.

– Да? Ну и что?

Никогда бы не подумал, обычно жил, на автобусе ездил. Один раз вытащил какого-то парня из воды, откачал, когда он наглотался. Один раз нашел незаржавевший нательный крест, шинельную пуговицу и стеклянную пробку от одеколона. А больше ничего не нашли, все растворила, забрала себе наша влажная горячая земля.

Странно только – крестик вправду как новый был, только лежал уж очень глубоко, вместе с остальным, так что никаких сомнений не возникло. А он сказал – а ты, оказывается, мистик, Алешка

.

И это Алешка так резануло сердце, отозвалось звоном. О чем это я говорил? И разве я – Алешка, всегда ведь было по-другому?

Но я обещал себе больше не думать об этом, иначе вернусь домой – и будет ждать возле окна Неизвестный Юноша, и лицо его будет исцарапано острыми ветками так, что не видно глаз.

Он и сказать-то ничего не сможет, только посмотрит этими не-существующими глазами. Мол, почему мой рост перестали отмечать засечками-зарубочками, может быть, я перестал расти?

Задыхаюсь. Нет-нет, мы же договорились. Я держу слово.

Ни о чем, молчал, ждал, пока женщина с ногтями продолжит.

– Все знают, что вы не последний человек в этом лагере, который придумал Алексей Георгиевич, и мы гордимся, что такое у нас в области, буквально под боком, и что наши выпускники делают такое. Но, знаете, люди говорят разное. Знаете, лет пять назад один мальчик, Ваня… Ваня Бялый, так, кажется, его фамилия была… О нем писали в газетах, но почему-то вдруг перестали. Помните?

– Помню.

Должен бы Жанну и Олега Бялых, а помню почему-то все равно Ваню. Он подтягивался отлично, быстро, красиво так.

– Так вот, этот мальчик упоминал и вас.

– Да ну? Вы знаете, я с ним мало общался.

– Понимаю. Писали, что Алексей Георгиевич критически оценивает деятельность ВЛКСМ, всячески иронически комментируя, запрещает своим ученикам носить короткие волосы и делать прививки.

– Господи, какая ерунда.

– Согласна, мальчик впечатлительный, ему могло и показаться.

– Не в том дело. Если об этом все знают со слов мальчика, то это точно не может быть правдой. Это не слова ребенка, не слова подростка. И потом – если вы думаете, что так было на самом деле, то как нас оставили в покое? Не пришли, хм, не знаю, органы и не разогнали?