Камни поют

Маша отодвигается от нас, зажимает рот рукой – господи, зачем позвала дочь, она же только хуже сделает, разбередит. Но по мне – так ничего, пускай бередит.

Затылок болит – кажется, все-таки ударился об пол, но точно знаю, что они меня подхватили; как и выдержали такую тушу только.

2000

– Лешка.

Надо мной деревянные своды, незнакомые. Со мной знакомый голос. Я обещал с тобой не разговаривать. Я обещал вернуться к семье, ко всем делам. Я взрослый человек, я работаю с детьми, я учитель.

– Хорошо, что ты не вымахал в этакого здорового мужика, а то я бы не дотащил. Помню, лет пять-то назад ничего был, в теле, а? Голенастый такой, я уж подумал – неужели Лешка-то мой превратился в такого плотного, ну, знаешь, как в книжке какой-то писали: этот плотный? Но нет, далеко. Ты ешь нормально? Мясо, белок? Железо?

– Не знаю. Наверное, нормально. В одной столовке с детьми.

– Да, мне говорили, что ты теперь в интернате…

– Ты считаешь, что это плохо?

– Никак не считаю. Садись, если можешь, только потихонечку. Детишки тебе чай травяной принесли, но я помню, что ты любишь кофе. Вот.

И другой на вкус, не напоминает тот молочно-мерзкий, ячменный, желудевый – хотя я уже забыл тот, смыло с языка.

– Садись, говорю.

Выпрямляюсь на узком топчане, куда положили, бережно отнесли. Лис сидит на стуле напротив, держит кружку. Он босой, штанины закатаны: они мокрые, кругом цепочки влажных следов. Выходит, что я свалился, а он подхватил, тащил.

Ему пятьдесят почти, сам сказал, точно я мог забыть. Мог бы. И надо было забыть, но только ничего не сделаешь – помню, что он на пятнадцать лет старше, поэтому на каждый день рождения прибавлял год и ему. Точного дня не помню, хотя раньше старался, даже себе записки писал, отмечал в календарях, блокнотах.

Третье или четвертое мая?

Не буду спрашивать.

– Если бы я вымахал в здорового мужика, то не падал бы в обморок, наверное.

– Всякое бывает. Сходи кровь сдай на всякий случай, мало ли. В глазах не двоится? Голова не кружится?

– Нет, только слабость небольшая.

– Не вставай.

За вес я просто взялся. Решил, что буду есть в столовке вместе с детьми, а дома – ничего. Вот так. И ушли мои бока, слабость появилась. Плевать.

Кофе вкусный, до конца допиваю.

Слышим стук, оборачиваемся: стоит пацан, маленький, щупленький, девятилетний, серьезный, даже смешно смотреть: мрачные глаза, неулыбающиеся ресницы.

– Да, милый, что такое?

Манера у него такая, манера, ко всем – милый.

Но Лешк

Это мое.

Это как русалочка, надо же понимать.

– Ребята спрашивают, что с камешками делать? Высушить?

– Нет, сушить ни в коем случае нельзя, звук не тот будет… А знаете – отнесите обратно в ручей, а? Точно пойманных рыбок отпустить – хорошо ведь.

Мальчишка мнется.

– Ты чего?

– Да просто… поймали же. Рыбок. То есть камни.

– И что?

– Так ведь это… мертвые они. Нельзя рыбок потом выпустить.

– А ведь ребенок прав, – говорю с топчана, все еще не рассчитывая когда-либо подняться.

– Давай мы потом мертвых и живых обсудим, хорошо? Камни не могут быть мертвыми, милый. Отнесите.

И мальчишка мнется еще недолго, потом неуверенно кивает и оставляет нас одних.

– Я думал, что ты вернешься в лагерь. Ну, переждешь где-то дождь, может на остановке. И вернешься.

Я смотрю в сторону.

Я –

– Но ты не вернулся.

Ты тоже не вернулся, хотел сказать. Но слабость в руках не дала, что-то еще не позволило.

– Но ты недаром пришел на голоса камней.

– В каком смысле – не зря? Говорю же, что шел просто так, от нечего делать. Ладно, не совсем просто так, но все-таки никто не звал. Господи, да ты что – в эзотерику ударился? Голоса камней, господи. Господи.

– Ах да, ты же у нас ученый человек, с естественно-научным подходом, совсем забыл… Ты у нас в такие вещи не веришь, но ладно, ладно, не заставляю.

– Думал, что ты поймешь, что я жду в Отряде. Ну, что я не буду больше в твою квартиру возвращаться, это же будет неправильно. Да и поссорились мы тогда сильно, когда ты сбежал под дождь, – помнишь? Но я ведь сказал же – напишу. И я писал. Лешк, ты что, не получал писем?

Гляжу в пол, вот сейчас стыдно нестерпимо, что сказать – что их не отправляли из колонии, потому что ведь еще нужно иметь право на переписку, да и мы не родственники, чтобы о таком праве в принципе шла речь? Но только знаю, что одно-два письма в год отправлять можно было точно, но Маша и Женя вынимали их из почтового ящика и сжигали, не читая.

Не читая, точно ли не читая?

Иногда мне хочется их прочитать. Не поплакать, а просто прочитать.

* * *

– Может быть, вы все-таки расскажете, что там было?

Маша мнется, потом качает головой.

– Да, весело мы празднуем, – встревает Женя. – Пап, я вообще-то на праздник приехала, а ты про письма. Я бенгальские огни достала, знаешь, какую очередь отстояла? И это еще профсоюз записывал, так просто и не достать. Может быть, выйдем на балкон, зажжем?