Камо

Котэ Цинцадзе, бывший с Камо все дни до отплытия парохода, в свое время напечатал в грузинском журнале «Революциас матиане» — «Летопись революции»: «Точно помню, что мы выехали в день убийства Столыпина, только не могу вспомнить число. «Я огорчен по поводу смерти Столыпина», — сказал мне Камо в вагоне. Когда я спросил: «Почему?» — он ответил: «Я хотел его убить, чего бы это мне ни стоило». В Батуме мы остановились на квартире у Анеты Сулаквелидзе. Корабль должен был отплыть на второй или на третий день…» Столыпин был смертельно ранен провокатором-эсером Богровым в Киевском оперном театре в понедельник, первого сентября. Умер пятого. Сообщения в печати — шестого. Каким же чудом Камо, выехав из Тифлиса никак не раньше пятого сентября, «29 августа уже был в Париже», да еще некоторое время проведя в Батуме и Брюсселе? Неправдоподобно еще и потому, что до Батуми, до заграницы Камо побывал у доктора Сегала на Каспии. Добирался туда окольными путями, большей частью не на поезде…

Также не подтверждается и поздняя декабрьская дата. Хотя бы потому, что Серго в это время принимает в Праге делегатов VI Всероссийской конференции РСДРП. Известно, что и Владимир Ильич приехал в Прагу заблаговременно. Ну а первое заседание конференции пятого января двенадцатого года.

Все за то, что встреча лукавой парижской осенью. Из окна «приемной» Ильича виден ярко расцвеченный садик. У этого окна и устраиваются для душевных разговоров.

«Камо попросил меня купить ему миндалю, — запомнила Надежда Константиновна. — Сидел в нашей парижской гостиной-кухне, ел миндаль, как он это делал у себя на родине, и рассказывал об аресте в Берлине, придумывал казни тому провокатору, который его выдал, рассказывал о годах симуляции, когда он притворялся сумасшедшим, о ручном воробье, с которым он возился в тюрьме. Ильич слушал, и остро жалко ему было этого беззаветно смелого человека, детски наивного, с горячим сердцем, готового на великие подвиги…

Было решено, что Камо поедет в Бельгию, сделает себе там глазную операцию».

Поездка в Бельгию ничего путного не дает. В Брюсселе, Антверпене, Льеже ни один врач не берется убрать бельмо. Камо возвращается в Париж. Уверяет, что большой беды нет, из-за «несчастного пятна» задерживаться ему нельзя. Пора за дело. Все же уступает настояниям Владимира Ильича — соглашается пойти с ним к известному профессору-хирургу. Авось тот возьмется сделать пластическую операцию — до неузнаваемости изменить лицо Камо. Рекомендательным письмом снабжает Жан Жорес, лидер левых французских социалистов.

Профессор в состоянии помочь лишь советом, как благополучно… уходить от собак-ищеек. Надо, говорит он, постоянно иметь при себе пузырек с эфиром, в нужный момент щедро обрызгивать им подошвы. Эфир быстро испарится и унесет с собой отличительный запах человека. Совету профессора не было б цены, если бы с помощью эфира или какого другого медицинского средства удавалось уйти от Житомирского, от прочих провокаторов.

Новый директор департамента полиции Белецкий — министру внутренних дел Маклакову: «По полученным подполковником Эргардтом от агентуры сведениям, бежавший из Тифлисской тюрьмы Камо-Мирский (Тер-Петросян) приехал в Париж совместно с Богдановым, настоящая фамилия коего Малиновский. Мирский посетил Бурцева и предъявил ему требование поместить на страницах «Будущего»[43] его обличительную статью против провокатора, якобы выдавшего его в Берлине полиции. Но Бурцев сомневался в полном психическом здоровье Мирского. Такое же впечатление о Мирском как будто вынес и Ленин.

Из Парижа Богданов увез Мирского и, как говорят, поместил его в какую-то лечебницу для умалишенных в Бельгии».

Это Житомирский выдает свое сокровенное за чистую монету. Высоким чинам в Петербурге также соблазнительно поверить. И с Камо-Мирским-Петросяном покончено, вроде бы списан по болезни. И ценная агентура сохраняется. Во всяком случае, в платежном журнале секретного отдела департамента. По-прежнему две тысячи франков ежемесячно. Иудины сребреники во французском исчислении. Поскольку королевская прусская полиция сочла за профессиональное благо выслать нежелательного более «доктора». Сразу после речи Оскара Кона в берлинском муниципалитете, будто все нашумевшее дело Мирского плод провокации. Да и герру фон Ягову совсем неплохо иметь своего верного Якоба во французской столице.

Докопаться до правды, выставить вкрадчивого, необыкновенно почтительного, заглядывающего в глаза Житомирского из круга революционеров Камо не удается. Самые серьезные подозрения еще не бесспорные доказательства. Существуют и невероятные стечения обстоятельств… Не удается. А неограниченного, былого доверия ловкому провокатору уже нет. Не вернется больше. От многолетней близости к большевистскому центру постепенно ничего не остается. Теперь до самой войны четырнадцатого года придется «Андрэ» и «Дантэ» — во Франции Житомирский под этими кличками — довольствоваться сведениями из вторых рук, случайно перехваченными разговорами, слухами. Промышлять по мелочам.