Каникулы в Риме

– Отмойте его, – брезгливо сказал Макс, глядя на несчастное дрожащее существо с маниакальным презрением и судорожно оттирая руки платком от грязи. – Пристройте куда-нибудь. Чтоб я не видел больше эту пакость. И вызовите дезинсекторов, может, у него блохи, а блох нам в ковролине не нужно.

Потом он полчаса мыл руки в ванной, ругался, называл пиджак «окончательно испорченным» и пил антигистаминные.

Судьбой котенка Макс не интересовался. Ольга быстро отмыла животное, оказавшееся после этого вполне себе рыжим, и унесла домой (с тех пор, кстати, найденыш превратился в наглый тюфяк весом восемь кило, мурлычущего домашнего террориста). Инга вскользь упомянула о спасении несколько дней спустя. Макс буркнул: «Мне-то какое дело? Проект по Новомалеевке где?» – и на том история вроде бы завершилась. Но тогда-то Инга поняла Амлинского.

Тогда – и после одной его фразы, брошенной вскользь, на корпоративе, за пару дней до котенка. Макс выпил немного коньяка, подобрел, улыбался даже. Инга сидела рядом с ним, болтала с Ирой Веденеевой – прекрасным риелтором, – и что-то они говорили такое, то ли о свадьбах, то ли о детях… словом, умилительное донельзя. Ира вещала, Инга кивала. Она была для Макса снежной королевой и не стремилась разрушать образ.

Когда Ира ушла, Макс, развалившийся в кресле, протянул:

– Сентиментальность! Глупо.

– Прости, что? – Они уже давно перешли на «ты», и Инга знала, когда можно его спросить, а когда лучше промолчать.

– Сентиментальность, – повторил он. – Это не для нас. Мой отец говорит, что сентиментальность могут позволить себе только те, у кого нет настоящего дела. Настоящее дело – то, на что уходит вся жизнь, и негоже размениваться на досужие чувства. Все эти сопли – для бездельников.

Он был нетрезв и выражался более неформально, чем обычно.

– То есть дети и котята – это не к тебе? – уточнила Инга.

– Благоглупости не ко мне. Я не вижу в этом ни потенциала, ни энергии, ни выгодных вложений. Так было с детства, я так воспитан и считаю это правильным. Все это мешает, все это… неподобающе для таких, как мы, Инга. – Он взглянул на нее пристально, будто проверял. – Ты ведь сама это знаешь. У нас нет на подобное времени.

– Любовь – для слабаков? – усмехнулась она.

– Именно.

Макс, кажется, обрадовался, что она на его стороне. Инга не стала его разочаровывать.

«Отец сказал, что это для слабых».

Потом случился котенок, и в голове у Инги будто перещелкнуло что-то.

Она сложила все кусочки мозаики, и у нее получилась такая красивая разноцветная картинка – хоть на пол в Пантеоне выкладывай, не стыдно! Она собрала вместе все Максовы оговорки, его случайно оброненные фразы, его поступки, его стиль жизни, полностью построенный на работе и личном участии, и получила ответ.

У отмороженного Эдуарда Амлинского, сталелитейного королька, и его жены, похожей на ледяную статую, почему-то родился ребенок с чувствительным сердцем. Но чувства – для слабаков, для низшей касты, с которой Макс не пересекался никогда. Его мир был чист, сияющ, выхолощен до предела, и юный Амлинский искренне полагал, что так и надо.

По оброненным фразам, по вырвавшимся словам, по реакции на различные вещи и действия Инга выстраивала свое понимание Макса, становившееся все объемнее и страшнее. Она знала и раньше, что жизнь «наверху» требует определенных жертв. Знала, что люди, родившиеся в очень обеспеченных семьях, смотрят на мир иначе, чем те, кто соотносит слово «хрущевка» с реальностью. Но не подозревала, что между этими двумя мирами можно проложить такую пропасть. Гранд-Каньон, честное слово.

Макс жил и воспитывался в особняке за городом и в квартире на Патриарших, откуда его выпускали гулять только с няней. Максу не подходило обучение в средней школе, и его обучали на дому. Максу не подходили контакты ни с кем, кроме людей его круга. Дворник, садовник, шофер – все эти люди выносились за рамки существования, они лишь обеспечивали жизнь, и в результате Макс автоматически не замечал ни обслуживающего персонала, ни людей, которые по ряду признаков не подходили к его окружению. Их не было.

Максим Амлинский и его золотая клетка.

К тому времени, как его отправили за границу, где Макс мог бы почерпнуть познания о радостях жизни в студенческом братстве, он уже настолько закостенел, что ему не помогла отлучка из дома. Какой же прессинг он должен был выдерживать, если его воспитали так?

Его научили, что настоящий мужчина должен добиться чего-то сам. Макс начал с небольшого стартового капитала и поднял на нем фирму, считающуюся одной из лучших в России. Но он должен был куда-то прикладывать свою любовь к людям, которая в нем еще оставалась, свою сентиментальность, которую его приучили ненавидеть и считать неподобающей, свои, в конце концов, чувства, объявленные во всеуслышание постыдной слабостью. Макс ездил смотреть дома, гладил их по стенам, как животных, лично заключал сделки, хотя оставался выдержан и холоден, словно английский лорд, и превосходно держал эту маску почти всегда, и всех, всех обманул… кроме Инги и, может быть, себя.