Капкан для Александра Сергеевича Пушкина

И эти предупреждения были не напрасны. Пушкину отлично был известен «иерархический эротизм» царской России. Любой барин мог им пользоваться, сожительствуя со своими крепостными девицами, чем пользовался иногда и сам Пушкин. При этом девицы должны были это воспринимать как милость барскую. При дворе роль барина исполнял царь, а роль крепостных девиц – дамы высшего света, без всякого исключения.

Николаю Павловичу «иерархический эротизм» был по душе. Все знали о его бесчисленных милостях к дамам. В числе облагодетельствованных были известные дамы, в том числе и замужние: Урусова, Булгакова, Дубенская, княжна Щербатова, княжна Хилкова, графини Завадская и Бутурлина, княгиня Юсупова, Амалия Крюднер… Почиталось за счастье, за великую милость провести хотя бы ночь с царем. Мужья даже гордились тем, что их жены были отмечены интимной близостью его величества. Господствующая в обществе мораль все это допускала. От этой морали не была свободна и Натали. Могла ли быть какая-то другая мораль у девушки, выросшей на нравах помещичьего быта российской глубинки?.. Она, молодая провинциалка, находилась в полном восторге, что оказалась в святая святых, допущена до царского семейства.

– Не говори глупостей, – хохотала Натали. – Царь не может быть влюбленным, и с царем стреляться нельзя…

– Мне можно, – улыбался Пушкин. – Я буду стреляться с каждым, кто будет непристойно смотреть на тебя… Да… ты не смейся, я говорю вполне серьезно… Ладно, бросим весь этот вздор. Слушай, моя прелесть, завтра я уеду в Москву. Ты без меня не очень пляши, гуляй обязательно два часа: помни о своей беременности, будь осторожна. Сделай милость…

Пушкин изнывал в поисках денег. За это время он продал издание «Евгений Онегин» книгопродавцу Смирдину, но денег хватило лишь на оплату части долгов. Затеял было, ради дохода, издавать газету, но из этого, из-за коммерческой неопытности, ничего не вышло. Царское жалованье ему еще не выдавали: чиновники, несмотря на то что прошли уже месяцы, все еще спорили, кто именно должен выдавать деньги и как, и почему. Деньги прежде всего требовались безмерно для Натали, вошедшей во вкус светской жизни. Модной красавице требовались все новые туалеты, балы, выезды, приемы, салоны, драгоценности…

Утром 3 декабря 1831 года по морозной хрустящей дороге, с разрешения Бенкендорфа, он уехал в Москву. Никакого определенного дела в Москве не было, не было никакого ясного, ни неясного плана, что там надо сделать, но была смутная надежда, что авось там что-нибудь и как-нибудь клюнет.

Первым делом поехал он с Нащокиным в баню, попарился за милую душу, а потом по занесенной снегом, украшенной кудрявыми столбиками дыма Москве покатил, конечно, в аглицкий клуб. Он показывал некоторое презрение к нему и говорил, что продаст его весь за двести рублей, но это была только бравада, щегольство: на самом деле он любил его сытую, беспечную жизнь, его солидный уют и то общество, которое он в нем встречал.

В покоях клуба прилично шумела обычная, налаженная, приятная жизнь. В уютной столовой за одним из столов сидели Вяземский, А. И. Тургенев и заметно пополневший Чаадаев. Теперь он много выезжал, много проповедовал. Почти ежедневно виделся он со своей поклонницей, Е. Д. Пановой, и все объяснял ей пространно и красноречиво, чего ей, в сущности, недостает. Она знала, чего ей недостает, и про себя удивлялась, что знаменитому московскому любомудру нужно столько времени, чтобы понять такую простую вещь. Но он смотрел за горизонты…

– Вы слышали: Пушкин приехал, – подвязывая салфетку, сказал всеведущий Тургенев. – Говорят, его жена имеет пребольшой успех в Петербурге…

– Мне Жуковский писал недавно, что он слюнями исходит, когда смотрит на нее, – сказал Вяземский. – Он теперь себя представляет старой датской собакой, которая глядит, как перед ней едят что-нибудь вкусное, а со рта ее висят две длинные ленты слюней… А еще действительный статский советник и кавалер!.. Но Пушкину надо крепко намылить голову за эти барабанные стихи: «Клеветникам России» и прочие. Конечно, ему пристроиться к чему-нибудь нужно, но все же…

– Да, эти несчастные стихи настроили против него многих, – сказал Тургенев, смакуя лафит. – На днях я встретил Мельгунова – рвет и мечет! Мне, говорит, Пушкин так опротивел как человек, что потерял к нему всякое уважение и как к поэту… А всему виной златолюбие и честолюбие… А, вот и он сам!..

В дверях, с белой улыбкой, оглядывая залу, стоял Пушкин. Почти со всех столов приветствовали его, но он, улыбаясь и пожимая руки направо и налево, пробивался к своим.

– А тебя тут только что за твои стихи разделывали… – обнимая его, сказал Чаадаев. – Со всех сторон достается тебе за них на орехи… И действительно: пану Мицкевичу угодно было облить нас грязью – на здоровье, но до ответа ему тебе спускаться не следовало… На всякое чиханье не наздравствуешься…

– Не вижу в моих стихах никакого греха, – усаживаясь, сказал Пушкин. – Я русский и чувствую по-русски.