Капкан для Александра Сергеевича Пушкина

– Да и мы не французы, а однако же вот не лезем на стену, – с досадой сказал Вяземский. – Эти стихи твои – шиш, который ты кажешь Европе, но в кармане… Тебе ведь ведомо, что стихов твоих никто там читать не станет, а потому твои вопросы останутся без ответа… Да и ты сам легко мог бы на них ответить… И за что, скажите пожалуйста, Европе любить нас?.. До чертиков надоели эти наши фанфаронады: от Перми до Тавриды или как там еще… Чему тут радоваться и чем хвастать, что у нас от одной мысли до следующей пять тысяч верст?

– Да еще и вопрос, есть ли мысли у нас и на таком расстоянии? – вставил Чаадаев.

– И эти твои бранные вызовы, – не слушая и сердито глядя на только что поданного гуся, продолжал Вяземский своим хриплым голосом. – Разве ты не понимаешь, что нам с Европой воевать смерти подобно? Это тебе не поляки и не персы, и даже не турки. Зачем же тогда все эти нелепости, да еще говорены против совести и без всякой пользы?..

– Да постой, погоди… Дай сказать…

– Не дам! Да будь у нас гласность печати, вы с Жуковским никогда бы не осмелились воспевать «победы» Паскевича над поляками. Это просто курам на смех – восхищаться, что льву удалось наложить лапу на мышь…

– Ба! – ахнул Пушкин. – Да ты уж никак, твое сиятельство, за гласность печати эдак бочком ратовать начинаешь?! Ах, впрочем, это, вероятно, оттого, – раскатился он вдруг смехом, – что цензура твоего «Альфонса» ущемила…

В самом деле, Вяземский перевел роман Бенжамена Кон-стана «Альфонс», но цензура не пропустила роман за то, что он написан Б. Констаном.

– Две бутылки Клико дай… – сказал Вяземский лакею. – Надо этих питерских безобразников попотчевать… Да ты что же, разве есть не будешь? – спросил он Пушкина.

– Подай, что и им… – сказал Пушкин лакею.

Началась горячая перепалка. Тургенев, управившись с гусем, в ожидании дальнейшего смаковал бордо. Подошедший к спорщикам Нащокин, который терпеть не мог этой бесплодной трескотни слов, пожал плечами:

– Орут, черти… Да вы на гуся-то поглядите?

Все засмеялись и взялись за божественного гуся. Но Вяземский не вытерпел и с полным ртом бросил:

– Славяне!.. Объединение славян существует только в головах таких фанатиков, как Шафарик, Ганка да наш Погодин… Тех не знаю, а Погодин мужик не дурак, он и на объединении заработает…

Над бренными останками гуся снова закипела горячая схватка.

– Но послушай, любезный Пушкин, ты же Европы и не видал никогда, – взмолился, наконец, Тургенев. – Съезди ты хоть до Любека!

В то время русские, отправлявшиеся в Европу, ездили большей частью на Любек.

Все расхохотались. Это разрядило атмосферу. И взялись за бокалы.

– Уж эти мне русские патриоты! – с притворной досадой говорил Вяземский. – Ведь вот шумят, а спроси, кто похоронен у нас у Симонова, никто не знает…

– А кто? – заинтересовался Пушкин.

– Пересвет и Ослябя, любезнейший, – довольный, сказал князь. – Пруд бедной Лизы ты, конечно, помнишь, а могилы Пересвета и Осляби не знаешь.

– Слушай, брат, – сказал Чаадаев Пушкину. – Ты непременно загляни ко мне перед отъездом: мне хочется послать с тобой в Петербург одно рукописаньице.

– Хорошо.

– Не надуешь?

– Н-ну!..

Но он не был уж так твердо уверен, что не надует: старый приятель со всеми этими своими выспренностями становился ему все более и более тяжел. «Им хорошо разводить вавилоны-то, – думал он, – нет, а ты стань вот в мое положение!..» Он снова потух. И, когда обед кончился, долго ходил по клубу, из бильярдной к карточным столам, оттуда в читальню и, засунув руки глубоко в карманы широких по тогдашней моде штанов, все напевал тоскливо: «Грустно… тоска…» Но что же делать? Что делать?..

На другое утро он понесся к статскому советнику Суховееву, на Чистые Пруды: ему сказывали, что через того можно иногда добыть деньжонок. Но так как статскому советнику он не мог предложить пока что ничего, кроме поэм и стихов, которые он напишет в будущем, то тот, в восторге от посещения знаменитого поэта, все же с величайшим сожалением сообщил ему, что денег он для него достать не может. Впрочем, статский советник заметно был чем-то чрезвычайно озабочен и словно даже немножко похудел и вообще как-то запаршивел… Выйдя от него, Пушкин сразу же, у Мясницких ворот, наткнулся на Погодина. Умница и труженик, грубоватый, с простым лицом и медвежьими ухватками, Михайла Петрович схватил его за обе руки:

– Не во всем согласен, не во всем, но какая силища! Какой огонь!.. И какую огромную услугу оказали вы не только русскому, но и славянскому миру! Да что я говорю: всей Европе!.. Нет, нет, к черту сомнения: не иссякнет русское море, сольются в нем все славянские ручьи, и русский богатырь скажет опять и опять своевластное слово!.. Спасибо вам от всего русского сердца!..

Но как-то там еще со славянскими ручьями дело обернется, а пока что развеселая Москва закрутила Пушкина в своих водоворотах. Нащокин устроил в его честь вечер с цыганами и вернул ему долг в 7000 рублей. Но большего достать не удалось.