Капкан для Александра Сергеевича Пушкина

– А как же? Это очень интересно. Но ведь он не один. У владимирских офеней кафтан, например, шистяк, а у симбирских – шерстняк, шаровары у владимирцев – шпыни, а у симбирских – чнары, сукно – шерсно и вехно и т. д. Иные слова у них русского происхождения, как двери – скрыпы, делать – мастырить, дом – куреха, а другие происхождения неизвестного, как двор – рым, деньги – юсы, дрова – воксари и проч. И любопытно, что Бог у них Стод, а богатый – стодень, долг – шилг, а долго – шилго… Любопытно тоже, что откуда-то взялись у них слова греческого происхождения, как ленда – пять, декань – десять и хирки – руки. В Нерехте и Галиче рукавицы зовут офени нахирегами. Я предполагаю, что эти греческие слова сохранились у них с тех времен, когда наши гости ходили из варяг в греки: ведь язык офеней – это только язык торговых людей между собой… Вот кое-что в те времена у греков и зацепили… Это тем более вероятно, что офеней, бродячих торговцев, и теперь местами зовут на Руси варягами, а глагол варять значит бойко ходить, идти передом… Но знаете, любезный Александр Сергеевич, что мне в нашем народном языке всего дороже, как его особенность, которой нет ни в одном другом языке?

– Ну? – заинтересовался Пушкин.

– Это то, что весь наш народ, и скопской, и владимирский, и сибирский, понятие любить отождествляет с понятием жалеть! – еще теплее сказал Даль. – Любить, по его мнению, значит жалеть. Не себя, не радость в любви он любит, а того, другого жалеет: невеста жалеет жениха, и жених – невесту… Правда, прекрасно? Вы скажете, что в действительности не всегда так бывает. Верно. Но мне дорого и то, что это есть в душе…

Тройка влетела в Берды. Это было большое, неприютное село с немудрящей церковкой под зеленой крышей. Казачье начальство, знавшее Даля, сейчас же распорядилось собрать стариков и старух со всей станицы. Путая и споря, те вперебой стали рассказывать Пушкину, что они помнили о страшной пугачевщине. Но особенно все-таки старики не распоясывались: не внушал им доверия этот смуглый человек с огромными когтями, который, входя в избу, не только не крестился, но даже и шляпы своей крылатой не снимал. И не любо им было, что он все зубы скалил. В особенности хохотал он, когда показали ему в церкви престол, на который сел Пугачев, приговаривая: «А ну, давненько что-то я на престоле не сиживал…» Спели ему казаки несколько старинных песен, показали место, где стояла изба, которую Пугачев приказал именовать Золотым Дворцом, и место, где он казнил тех, которые не поддавались ему, и холм, где, по преданию, были зарыты им несметные сокровища… Но в общем добыча Пушкина была весьма невелика: и он ходил вокруг да около, и они были весьма настороже. Он одарил всех серебром, а одной старухе так даже золотой отвалил…

Любознательные господа уехали, но долго еще гудела возбужденная необыкновенным наездом станица. Мужики недоумевали: за каким, прости, господи, лешим нужно ему было расспрашивать так о Пугачеве? За что отвалил он старой Петчихе целый золотой? К чему у его такие когти?.. И не фальшивое ли уж у его золото? Сказывают, с габернатурским чиновником приезжал – дак, мало ли кто что про себя наговорить может!.. Ох, ребята, нет ли уж тут подвоха какого?!

И едва заблистал над степью золотым мечом первый луч солнца, как станица снарядила старуху с червонцем в Оренбург, по начальству, а в провожатые ей дала казака-бородача с медалями во всю грудь: этот уж с начальством не заробит, все обскажет, как и что… Явившись в канцелярию военного губернатора, казачина отлепортовал:

– Приезжал вчерась в станицу какой-то человек, будто не из наших, собой невелик, волосом темен, кучеряв, а из лица смуглый. И все подбивал он казаков под пугачевщину и золотыми дарил… А на пальцах у его когти, как у нечистого…

И, как вещественное доказательство, представил казачина начальству старуху с золотым…

Пушкин обедал у губернатора, В. А. Перовского, – он был ранен под Бородиным, был долго в плену у французов, а потом 14 декабря на Сенатской площади его ранили мятежники, – когда начальство, смеясь, рассказало ему о переполохе, который наделал он среди станичников. Все досыта посмеялись, но, когда на другой день Пушкин выехал в Уральск – в Оренбурге он пробыл всего двое суток – и стоявшая до того веселая, солнечная погода сменилась упорным осенним дождем, он под плач колокольчиков под низкими, тяжелыми тучами снова сбился на мысль, полную беспросветной тоски. Таскается вот он по большим дорогам, по грязи и сырости, терпит всякие неудобства – зачем? Чтобы добыть денег. На что? На то, чтобы Натали могла на балах ослеплять всех, от безусых гвардейских кобельков до его величества, чтобы скорее изменила ему, опозорила его… Что за чушь! И тоска, как степь бескрайная, теснила его сердце…

Пушкин прискакал в Уральск. Казачье начальство накормило его свежей икрой, а казаки наврали ему всякого о Пугаче. Его поразила их привязанность к памяти самозванца.

– Грех сказать, а мы на него не жалуемся, – сказала ему одна старая казачка. – Зла он нам не делал.